Тринадцатая Мара - Мелан Вероника

«Вот она…»

Я поняла, что он собрался сделать. Он собрался провезти меня по всем восемнадцати домам, где погибли сын, дочь, мать, сестра, брат…

Он волок меня назад к машине силком, забросил на пассажирское сиденье.

И по пути к следующему дому принялся читать досье следующего погибшего.

– Рид Майнфилд, сорок два года, отец двоих малолетних детей.

Меня тошнило. Я боялась, что меня вырвет на собственные колени.

«Это она… Это она устроила обрушение здание… Это она повинна…»

Кто-то из них молчал, но смотрел на меня так, что окружающий мир глох. Кто-то опускался на колени и рыдал столь горестно, что мне хотелось сдохнуть прямо на чужом крыльце. Чья-то мать кинулась на меня дикой сумасшедшей кошкой – ее ногти располосовали мне лицо. Другая женщина так терзала мою одежду, будто пыталась сорвать кожу, – я понимала, что буду помнить это всю жизнь, – отлетали пуговицы на моей одежде, трещала по швам ткань. Я теряла жизненные силы.

Разные районы, разные дома. В каждом из-за меня кто-то умер.

Муж, оставшийся без жены с детьми на руках, кинулся на меня со стулом. Я не понимала, не знала, что так можно: просто схватить в гостиной стул, выбежать с ним на крыльцо… Он ударил меня дважды ножкой в живот, после – с размаха по лицу. И мне казалось, я каждый раз умираю разной смертью – раз за разом. Хуже: я знала, что заслуживаю всего этого, что на месте того мужчины я схватила бы не стул – нож.

Водитель читал мне в машине досье. Я больше не пыталась говорить, даже не пыталась отключить слух. Мне было очень холодно, и с каждым новым домом пустота внутри меня ширилась – черная пустота, полный мрак.

«Эллисон Загвар… Тридцать шесть лет, работница столовой… Кен Макгил, двадцать восемь, клерк… Тулья Труман…»

По последним четырем газонам я уже не могла идти собственными ногами – Инквизитор меня тащил. И кто-то из очередного дверного проема орал, чтобы меня – поганую тварь – оставили тут. Чтобы меня могли запереть в подвал, чтобы меня можно было бесконечно мучить…

Снова машина. Снова стук закрываемой пассажирской двери.

Меня изнутри выжгла лава, меня выморозило студеной ночью, меня похоронил стыд. Я ощущала себя так, будто от меня не осталось меня, прежней Маризы. Никого внутри не осталось, лишь пустота и вечное одиночество, в котором мне бродить веками. Я даже не пыль вселенной, я та, кого выбросили за пределы всех вселенных, потому что такому ничтожеству нет места нигде.

К последнему дому я шла, уже неспособная чувствовать. Ни собственных ног, ни даже боли в затылке. Лишь трещины внутри, такое их количество, что любое прикосновение превратит крепкий некогда остов в прах.

Звонок в дверь. Вышел парень. Чуть за тридцать. С хорошим лицом, светлым, но пустыми глазами.

– Это она, – прозвучало сзади. – Это она… устроила обрушение на проспекте Беркеен…

Парень смотрел на меня без эмоций. Смотрел долго, и я понимала: того, кого он утратил, мое присутствие здесь уже не вернет.

– Это ничего не изменит, Сидд, – обратился к тому, кто стоял за моей спиной. – Прекрати. Месть Лиру не воскресит.

Они знали друг друга, они, вероятно, были друзьями. Кем приходилась Лира хозяину квартиры? Сестрой?

В машине я лежала на сиденье, как червь, скрючившись.

А водитель говорил:

– То был первый день, когда она устроилась на работу. Ей не было и двадцати пяти. Светлая, невесомая. Она не заслужила смерти. Такой… смерти.

По обшивке салона, по корпусу авто резонировали волны черного густого гнева.

А я думала лишь о том, что, если бы вот так погиб близкий мне человек, я бы не единожды воткнула виновному вилку в ладонь. Я бы заставила его истыкать себя, как котлету.

Кем бы ни приходилась Лира Сидду, в тот момент я мысленно кивнула смерти, как вошедшей в дверь гостье.

Все верно, значит, так должно быть. Значит, пусть так будет.

Во мне продолжали убивающим хором плакать все восемнадцать навещенных человек.

Мне впервые было все равно, что он будет делать дальше.

Куда-то слился день – за окном стемнело. Я лежала на досках пола, закрыв глаза. Тому, кто до конца жизни будет видеть осуждающие лица в кошмарах, жить не хочется. Человека можно убить по-разному, я впервые поняла, насколько изощренными могут быть методы. Как поняла и то, что душевная боль – куда лучший яд, нежели любой другой, сваренный в котле.

Сидд умел профессионально потрошить, он имел на это право, он имел причину. И я более не задумывалась над тем, куда он ударит дальше. Я лишь желала, чтобы удар этот переломил во мне последнюю балку, чтобы рухнул потолок.

Вернувшись домой, он молчал.

А спустя несколько минут, оставив меня в углу, оделся и вышел за дверь.

Он должен был выдохнуть. Должен был пройтись. Он её сломал, как и хотел, он переломил ей каждую невидимую кость и испытывал мрачное удовлетворение. Она лежала рабом – покореженным, потасканным, с разодранной рожей, она страдала целый день, каждую его минуту.

Сидд опустился на лавку. На душе после испепеляющего гнева тихо, на душе пусто. Так в комнату, из которой вынесли хлам, проникает через открытую форточку морозец, покрывает углы инеем.

Листья под подошвами отсырели, прилипли к асфальту. Горели фонари, с неба больше не моросило. Лиру не вернуть, но он сделал так, чтобы мелкая тварь впитала в себя каждый плевок, чтобы каждый удар достиг цели.

Ни одной мысли. Ни единой, ни хорошей, ни злобной – тихо. Снаружи тихо, внутри тоже. Сидд прикрыл веки и выдохнул облачко пара.

Он собирался подняться минут десять спустя, но услышал приближение шаркающих ног и постукивание трости – к нему приближалась слепая. Очень-очень старая.

Она села рядом, и Инквизитор сразу понял, кто находится рядом, – архаичная Веда, самая древняя из мар. Он должен был напрячься – ее сила запредельна, – но даже не напрягся. Они сосуществовали бок о бок давно, и много десятилетий уже не существует органов «изгнания», а ведьмы больше не «изгнанницы». Аркейн не сомневался, для чего она пришла.

Бабка долго молчала, вокруг них от ее древней магии теперь шевелилось пространство. Плыл разогретый воздух, шептался далекий свет, плела узоры тьма.

Сидд молчал.

– Я… потеряла внучку, – скрипнул голос справа, – быть может, ты ее видел…

Ему не нужно было её слушать. Просто встать, просто уйти. Она не сможет причинить ему вреда: слишком сильная в нем кровь. Как и в ней.

Сейчас Веда казалась обычной старушкой.

– Она неплохая девочка… Глупая – да, но незлая. И она совершила ошибку.

У него напряглись челюсти – не надо пытаться его разжалобить: бессмысленно. Наверное, он продолжал сидеть, потому что на улице был свеж воздух. Прохладен, но целительно свеж.

«Давай, – думал он, – продолжай меня умолять. Нечасто Верховная веда приходит постоять на коленях перед мантией…»

– Она ведь не сама, – печально продолжила бабка, – это сделала. Влюбилась не в того да поверила в его чувство. И ведь хороший, на первый взгляд, был мужчина. Увешался только каменьями, чтобы не просветить его намерения ни с яви, ни с изнанки. Вот она и попалась.

Сидду было все равно. На слова, на случившееся в прошлом, на текший рассказ. Ничто не способно изменить случившееся. Но она вышла из своего убежища, она дошла сюда, будучи слепой, – он позволит ей говорить.

– Мужчина этот дарил цветы, признавался в любви, а Мариза, она наивная…

Мариза. Ему хотелось сплюнуть от этого имени.

– …верила, что все по-настоящему. Когда вдруг пропала ее подруга – единственный близкий ей человек, – Мара искала её. Не знала, что лжелюбимый выкрал Кьяру, не знала, что соврал, когда указал на своего врага. Нехорошие он слова использовал, злые, ткнул пальцем в чужой дом – Мариза не сдержалась.

Поздно. Даже если эта история имела в прошлом некий поворот, о котором он не знал, все равно поздно.