Самая высокая на свете гора - Нина Бичуя

«Ох и хороша же вода, ох и вкусна же! Уж не наворожила ли ты, девка? В жизни не пил такой воды!»

«Наворожила, наворожила! — засмеется Галька. — Только глаз у меня вовсе не дурной, а даже красивый!»

Тогда дед Дмитро еще раз присмотрится и скажет:

«А ведь и верно красивые глаза! И как я до сей поры не разглядел?..»

— Галька! Га-алька! Где ты там опять пропала, скверная девчонка! — кличет мать. — А ну домой, живо!

— Мать зовет, — вздыхает Галька. — С поля пришла.

— Иди, коли так, — советует Юрко. — Мешок не забудь. Галька!

Девочка берет мешок с нарезанной для кроликов травой, но не уходит, обводит босой ногой полукруг перед собою, встряхивает головой, словно хочет отогнать вечернюю прохладу.

— Ты доскажешь завтра?

— Доскажу, — смеется Юрко. — До отъезда все сказки доскажу.

Галька идет, таща за собой мешок, и вспоминает, есть ли у матери причина сердиться.

Кашу сварила. Правда, пересолила немного, но все же сварила. Они вдвоем с Юрком варили. В летней кухне, где горит соломенный трескучий и недолгий огонь, поставили чугунок, залили водой тщательно перебранное пшено. Сало Галька нарезала маленькими кусочками и славно подрумянила на сковородке.

Юрко попробовал полусырую еще кашу да так и скривился весь:

«Девонька, да ты в этот котелок два чумацких воза соли насыпала!»

Кашу сварила. Хату забыла подмести. Кур не загнала, телушку в логу не отвязала, не привела домой… Ой, не привела телушку! Галька стремительно сворачивает налево, спускается по сухой, черствой тропке в лог, там уже темно, девочку обступают густые теплые тени, неподалеку кто-то тяжело дышит, у Гальки сердце обрывается, стучит как шальное, от мокрой травы обдает холодом до самых колен… Ну и дурочка же! Да ведь это телушка пыхтит, а она испугалась! Галька улыбается, подходит к телушке и греется, прижав ладони к теплой шее животного, а телушка снова вздыхает.

Возвращается Галька домой, ведя на коротком поводке телушку, а через плечо у девочки — все тот же мешок с травой.

— Опять к Юрку ходила? Пристала, как репей! Ничего не делаешь, все бы и слушала глупые побасенки. Парню что — приехал в отпуск, ну и гуляет, а ты уж и без того нагулялась! Вон кашу пересолила, куры не кормлены.

«Хата не метена, коса не плетена», — вспоминаются Гальке слова из услышанной от Юрка сказки, и она бочком, бочком прокрадывается в дверь и забивается в уголок, чтобы не попасть матери под горячую руку.

Они едят вдвоем кашу. Гальке совсем невкусно — в самом деле пересолила, — а тут еще мать допекает:

— Вон у Оверчихи новехонькую кринку разбили. Повесила на тын, а теперь одни черепки на земле валяются. Спрашивала, не твоих ли рук дело?

Мать смотрит на дочку, а та не отрывает глаз от тарелки, молча выколупывая из густого варева кусочек прожаренного, вкусного сала. Силится вспомнить, была или не была возле того тына? Может, она и толкнула кринку, а может, та и сама упала? Не все равно — так или иначе, а криночки больше нет… Так что не об чем и говорить — словами черепки не склеишь. Мать, верно, догадывается, о чем думает Галька, и грозится ложкой:

— Гляди у меня!

Ночью в кровати Галька смотрит во тьму еще больше почерневшими от этой тьмы глазами. Сверкнуло — не волшебный ли огонек засветился и заманивает Гальку невесть куда? Под боком что-то твердое. А что, если это под десятью перинами, шелковыми, мягкими, пуховыми перинами, затаилась горошинка и мешает Гальке-принцессе спать? Разве может настоящая принцесса спать на такой твердой постели? Девочка вертится, места себе не находит, постанывает, даже мать спрашивает спросонок:

— Что тебе, Галя?

Это материнское «Галя», ночное, теплое и непривычное, пронимает Гальку до слез; она кажется сама себе и вправду обиженной, хочется пожаловаться, хочется, чтобы кто-нибудь ласково подладил ее по головке, пожалел бы.

— Горошина! — обиженно говорит Галька и сама уже верит в эту горошину и в ней видит причину всех своих бед.

— Что, что? — переспрашивает мать. — Горошина? Зачем же ты насыпала в постель гороху? Сама не спишь и мне не даешь!..

Галька еще раз грустно вздыхает и потом уже только тихо смотрит во тьму, пока не засыпает совсем.

Утром Юрко забавлялся игрушкой. Тем самым человечком, который болтался у него на поясе. Человечек был лохматенький, крохотный, с полмизинца, руки в карманах, а во рту папироска. Человечек курил ее, как настоящий мужик. В магазине Галька видела такую игрушку, но не знала, что ее можно носить на поясе и что смешной человечек курит, пуская круглые сизые колечки дыма и даже попыхивая при этом.

— Как же это у него так здорово выходит?

Юрко, довольный ее удивлением, смеялся, но не объяснял.

— Сама догадайся!

— Нет, ты скажи!

— Не скажу, — дразнил Юрко, снова нацепив человечка на пояс.

Сегодня Юрко спешил в степь. Он уже пробовал ломать кукурузу — тут все называют ее пшонкой — и учился скирдовать, но лучше всего было на баштане. Трахнешь о колено арбуз — и ешь, вынимай из него сладкую «душу», красную, как солнце. Да и само солнце катится по степи, как расколотый недозрелый арбуз. По мягкой дороге медленно шагают волы, на арбах высоко, под самое небо, уложено сухое, колючее и душистое сено, и, если лежишь на нем, все колышется — и мир, и ты сам, — невольно подумаешь: а ведь земля и впрямь вращается вокруг солнца, а волы догоняют солнце и день и никак не догонят. Небо вверху такое чистое, прозрачное, что так и ждешь: вот-вот всё вокруг отразится в нем — и степь, и воз, и сено, и ты сам, — все отразится вверх ногами.

А теперь Юрко собрался посмотреть, как комбайном косят подсолнечник. Под конец лета сухие стебли у подсолнухов вытянулись, иные попадали, и куда-то подевались красивые желтые шляпы с круглых темных голов. Под осень подсолнухи ведут семечкам счет…

— Пойдем со мной, — зовет Юрко Гальку.

Но она почему-то отказывается, не хочет идти, только просит его принести подсолнух, и чтобы семечки были свежие, сочные, хорошо пахли и легко вылущивались из мягкой шелухи.

— Все выдумки! — недовольно говорит Юрко, однако хорошо запоминает, какой подсолнух просит Галька.

После утра пришел день, потом вечер. Юрко вернулся домой с огромным подсолнухом для Гальки. Выбрал самый большой и красивый на всей плантации, тот, что рос на высоченной ноге и дальше всех видел. Семечки у него были полные, сочные. Юрко не утерпел, дорогой погрыз, сидя на возу. Воз тарахтел, дребезжал, подпрыгивал, от этого было весело, все слова тоже дребезжали и подпрыгивали, как сухой желтый горох, когда сыпанешь его на пол. Юрко нарочно долго и безостановочно выговаривал одно и то же длинное слово, и оно вызванивало, перекатывалось и прыгало у него во рту.

Иногда воз догонял женщин, шедших с поля; они ловко чуть ли не на ходу вспрыгивали на него, весело переговаривались, называя друг дружку по имени, ласково добавляя: девчата, девочки…

«Какие же они девочки? — удивлялся Юрко. — Галька — девочка, а они?»

Женщины запели. У них были чистые, в самом деле девичьи голоса, словно этим голосам не суждено было состариться. Откуда было знать Юрку, что эти с детства знакомые женщины не замечают седины в волосах, не хотят видеть огрубелые, набрякшие руки, а помнят себя такими какими помнить приятно, поэтому-то они все и доныне «девочки» и голоса их, звонкие, степные, не поблекли.

Юрко уже напился молока и умылся на ночь — дядя сливал ему на плечи холодную, прямо из колодца, воду, — а Галька все что-то не шла, и подсолнух стал вянуть и сохнуть.

Было тихо. Слышно было даже, как где-то — не понять, близко или далеко, — цыркает молоко в подойник, а кто-то зовет заблудившегося петуха: тю-тю-тю, а на другом краю не то пробуют распилить толстенную колоду, не то так чем-то вжикают. И вдруг все эти звуки перекрыл один — высокий, резкий, жалостный.

Дядя Юрка, стоя на пороге, чистил вишневую трубку.

— Опять Гальку мать бьет, — пробормотал он, словно бы про себя, не глядя на Юрка. — Вот скверная девчонка! Видно, не будет толку от нее.

Галька кричала горько, обиженно, и паренька словно что толкнуло. Он побежал огородами, не разбирая тропки, — защитить он ее хотел или выручить — кто знает, что ему думалось, когда бежал. Запыхавшись, остановился на пороге Галькиной хаты. Малышка сразу увидела его и, словно только и ждала, когда он появится, рванулась из материнских рук, едва не споткнулась, бросилась к Юрку.

— Ска-и, не ска-и, — умоляюще повторяла она, в спешке и в слезах пропуская буквы, — правда ты мне сам дал, ведь правда? Я же тебе потом отдать, потом отдать… — Она пропускала уже слова и, всхлипывая, разжала ладонь.

Юрко увидел у нее в руке маленького лохматого курильщика. Непроизвольно тронув пояс — там и в самом деле не было человечка (как же так, он ведь прицепил, он хорошо помнит, что прицепил), — Юрко так же непроизвольно протянул руку за игрушкой: