Подлое сердце родины - Александр Силаев

— Не хочу я тебя стрелять, — сказал Гера. — Надоело мне.

— Вот оно! Трясутся ручки у палача? Знаешь ведь, чем война закончится, знаешь, что тебе люди-то скажут… Но поздно. Мы иудушек назад не берем.

— А мы берем. Мы им даже в валюте платим, если от них польза бывает.

— Сколько? — спросил Вася.

— Кому как, — сказал Гера, — обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживешь зато по-людски: джип себе купишь, сотовой заведешь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи мобильной?

— Да, — сказал Вася, — эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?

— Видал я их, — сказал Гера. — Только разве же это бабы?

Вася задумался.

— Да, — сказал, — можно бы и получше. А чего делать-то?

— Будто сам не знаешь, — хохотнул Гера.

— Знаю, конечно: рельсы портить, чтобы поезда сошли, в масло стекло пихать, данные собирать. Ну и, конечно, клеветать на честных людей.

— Клеветать — это главное, — сказал Гера. — Справишься?

— Справиться смогу, — сказал Вася. — Только совесть ведь, паскуда, замучит.

— А ты ее, паскуду, продай.

Оживленно беседуя, они вышли из леса. Навстречу им шла вчерашняя баба, загоняя домой вчерашнюю животину.

— Пошли, буренушка, пошли спатеньки…

Лепешки падали на ходу.

Они усмехнулись, глядя на это дело.

— До скорого, агентура.

— И вам того же, товарищ Гера.

— Но пасаран! — на прощание крикнул Гера, и добавил, в-четверть голоса: — только гусь свинье не соратник…

Избушка стояла та же: косая, кривая, без курьих ножек. Игорь, как и следовало ожидать, не вернулся.

— Канул, миленький, как масоны на гору унесли, — развела руками Настасья.

Отход на север

Он спал неглубоко, чутко, опасливо, поэтому и проснулся на секунду раньше, чем его разбудили.

— Опять мужики пришли! — крикнула Настасья. — С факелами, едрить, теперь точно поджигать будут.

Он наспех оделся, сунул пистолет в карман куртки, взял автомат и устремился за Настасьей наверх.

Отодвинув стальные жалюзи, он насчитал два десятка возбужденных людей. Ближе всех к дому суетился Матвей.

До Геры долетали рваные крики:

— За свободу, блядь, и не такое бывает!

— Жизнь свою отдать, или как?!

— Эх, братки, в говне жили, в говне и подыхать будем!

— Машку жалко, а остальное приложится!

— Чую, Серега: наши времена настают!

— Подохни, Егорка, с песней!

Ему стало худо и тошно от этих воплей, буквально тошно — нестерпимо захотелось блевать.

Когда проблевался, то увидел, как к дому бежит Матвей в расстегнутой до пупа рубахе. В его руке пламенел факел.

— Пожги их, чтоб духу не было! — крикнули из толпы, и Гера узнал голос Петра.

Вскинув автомат, он дал очередь.

Матвей упал подрезанным, но трое человек с факелами уже подбегали к дому с разных сторон.

— Текать надо, — сказала хозяйка. — Есть тут подземный ход, если им идти, как раз к реке выйдем.

— Откуда подземный ход?

— Из подвала. В прошлом году солдаты прорыли. Избушка-то, едрить ее, не простая, а спиративная.

— Сейчас уходим, — сказал Гера, стрельнув еще какого-то мужика.

Тот повалился, факел выпал из рук. Огонь, питаясь сухими листьями, быстро подползал к дому.

— Пошли, миленький, — Настасья дергала за рукав.

— Подожди, — отмахнулся Гера. — Дай, еще козлов поснимаю.

Мужики, почуяв недоброе, разбегались в разные стороны. Не хотевшие разбегаться заранее ложились на землю, спасаясь от цепких пуль. Не хотевшие разбегаться или ложиться — падали все равно, но подбитыми, со свинцовой начинкой в теле.

Нежданно в открытое окно ударила пуля. Чашку, стоящую на столе, разнесло в куски.

— Ага, — сказал Гера, опускаясь на пол, — вот теперь уходим.

Упал вовремя: новая пуля чиркнула на месте его живота, обиделась, полетела дальше и снесла горлышко у кувшина.

Третья пуля, яростно матерясь в полете, тоже миновала его. Проклиная судьбу, она впилась в стенку над его ухом. Гера не стал дожидаться четвертой, пятой и сотой пули. Пригибаясь, он покинул добрую кухню.

Настасья, забыв про возраст, неслась вперед быстрее гепарда. Гера скатился вслед за ней по ступенькам.

— Вот эту дверь, миленький.

В проходе было темно, пахло отчаянием и могилой. Шумно дыша, Гера с Настасьей добрались до конца. Как это бывает, в конце туннеля случился свет.

Вышли на свежий воздух, огляделись. Светало. На краю деревни весело полыхала избушка без курьих ножек.

— Гады, — всхлипнула Настасья. — Совсем, что ли, сдурели?

— Не дрейфь, — сказал Гера. — Ты же русская женщина. Коня на скаку остановишь, в горящую избу войдешь.

— Текать надо, — сказала Настасья.

— Это правильно. Автобус когда отходит?

— В десять утра, миленький… Меня-то возьмешь?

Гера, не думая, согласно кивнул. Старуха приободрилась и спросила, дадут ли ей большую офицерскую пенсию.

— Ты тоже, что ли? — спросил Гера.

— Да я так себе, — сказала Настасья. — Я не в штате, я спиративщица.

— То-то и оно, — загадочно сказал Гера.

Он предложил переждать в лесу, а без четверти десять рвануть к остановке. Идти быстро, и, если что, с потерями не считаться.

— А что — если что? — спросила Настасья.

— Если что — сама все увидишь.

Никто, как ни странно, дорогу не преградил.

На остановке толпились, если так говорят о трех людях, паренек и две бабы тяжелой наружности. Гера бросил взгляд на часы: без двух минут десять. Автобус, согласно традиции, опаздывал на двадцать минут, но Гера не все знал о таинствах здешней жизни.

В стороне бывшего колхозного поля послышались маты и одинокие выстрелы.

— Давай, сука! — кричали вдали. — Нашу давай, чтоб все подохли!

— Погоня, — обречено сказала Настасья.

Гера оценил тягучее движение минутной стрелки: действительно, сука…

— Прорвемся, — сказал он.

— А если не прорвемся? — спросила Настасья.

— Тогда не прорвемся, — сказал он, ощупывая в кармане куртки железного другана.

За ближайшим домом послышался хохот, по косвенным признакам явно не человеческий. Тяжелые бабы медленно перекрестились.

— Ведун шуткует, — сказала одна из них.

— И не говори, Маш, — сказала вторая. — Знать, ничего хорошего.

Из-за угла, в облаке пыли и последних смешинок, появился батя Иван. Был он прост, опрятен, высок и широк в плечах.

— Чего, брат, обижают? — спросил он загрустившего Геру.

Голос был так приветлив, что рука сама собой выпустила рукоять пистолета.

— Да, — просто ответил он. — Знаете, батя Иван, тут у вас такие обычаи…

— Какие такие?

— Дурацкие, — сказал Гера.

— Знаю, — согласился ведун. — Ты еще, кстати, всего не видел.

— И не надо.

— Да как сказать, — усмехнулся батя Иван. — Ты же сюда приехал, чтобы чертова хлебала выкусить. Я так полагаю, что скоро выкусишь… Пойдешь, Лишков, ко мне в ученики?

— А почему я? — испугался Гера.

— Есть в тебе дар, — сказал батя Иван. — Нутром чую: есть он, собака серая. А если дар есть, то и остальное будет. Ты только одно запомни — своему майору не верь, если снова заявится.

— Но почему?

— Он, — объяснил батя Иван, — врагу продался. Да не абы как, а по древнему ритуалу. Есть такой обычай… Когда империя погибала, от нее только и осталось, что ритуал поганый. А те, кому не надо, нос по ветру и гробницу, гады, раскрыли.

— Какую еще гробницу?

— Вавилонскую, — вздохнул батя Иван. — Там много чего было. От одного Яхве сто тысяч книг… А от Кришны, от Шивы, от Сатанаила, в конце концов! От Арджуны, помню, книжка была — в синем переплете, невидимой рукой писаная. Если по-санскритски умеешь, ее, говорят, пятьсот лет можно читать. Так написано, что не оторвешься.

— А при чем тут Яхве? — невпопад спросил Гера.

— Да не при чем. Совершенно не при чем… Он ведь так себе, ерунда по сравнению с Брамой. Все равно, конечно, больше нашей галактики, только ведь перед Брамой любой щенок: и я, и ты, и Яхве этот несчастный, и сам дедушка… Ладно, потом тебе нашу космогонию объясню. Сейчас идти надо, а то они уже близко.

— А я говорю, сука — налево пойдем! — донеслось с бывшего колхозного поля.

Одиночные выстрелы слились в непрерывную канонаду. Кричали отрывисто, непонятно, и оттого особенно страшно:

— Брысь, цуцик!

— Левой гни!

— Дергай, мать твою, когда просят!

— А я сказал: Апокалипсис — это пиздец, только по-жидовски!

Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжелые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.

Бабы-тигры.