Вторая любовь - Джудит Гулд

— Я боюсь, что не понимаю вас, доктор. Скажите простыми словами, пожалуйста.

— Да, разумеется. Простите меня. На языке простых смертных нам пришлось удалить матку, оба яичника и обе трубы.

Венеция на мгновение закрыла глаза.

— Другими словами… — Она не смогла произнести этого.

— У миссис Кентвелл никогда больше не будет детей, — закончил за нее врач.

«О, Господи! — Негритянка глубоко вздохнула и закрыла лицо руками. Она и представить себе не могла, как Дороти-Энн воспримет все это. — Она так отчаянно хотела этого ребенка. А теперь у нее никогда не будет другого…»

— Я буду вам очень признателен, если вы пока ничего ей не скажете, — продолжал хирург. — Как я уже сказал, мне нужно ваше присутствие, чтобы вы могли морально поддержать ее, но главное, чтобы новости ей сообщил я. Таким образом, я смогу устранить возможное недопонимание и недоразумения, которые могут возникнуть.

Венеция кивнула:

— Когда вы ей скажете?

— Как только она достаточно окрепнет. Завтра к вечеру… Может быть, послезавтра. — Чолфин помолчал. — Мне очень, очень жаль.

— И мне тоже. — Венеция вздохнула. Ее руки вздрагивали на коленях, словно попавшая в ловушку птица со сломанным крылом. — Когда я смогу увидеть миссис Кентвелл?

— Как только ее перевезут из реанимации в палату. Не позже, чем через несколько часов. — Он махнул рукой проходящей мимо медсестре. — В какую палату собираются положить миссис Кентвелл?

— Я сейчас выясню, доктор, — отозвалась та.

Венеция встала, взяла сумочку и пожала хирургу руку.

— Благодарю вас, доктор, — тепло сказала она. — Я ценю все, что вы сделали.

— Только не утомляйте ее, — предупредил он, — ей необходим отдых.

— Не волнуйтесь, — заверила его Венеция, — я прослежу за тем, чтобы так и было. — Она торопливо пошла прочь, догнав сестру несколькими по-газельи длинными шагами.

Палата оказалась маленькой, зато без соседей, с телевизором, прикрепленным к стене, и крошечной примыкающей ванной с душевой кабиной. Занавески на большом окне были задернуты, и Венеция раздвинула их.

И увидела только свое отражение в стекле.

Что касается больниц, то по ее мнению, эта не из плохих. Очень даже ничего.

Закончив осмотр, она устроилась в кресле для посетителей и задремала.

Она резко проснулась, когда привезли каталку с Дороти-Энн, быстро встала, отодвинула кресло в угол и отошла с дороги. Два санитара так осторожно переложили пациентку с каталки в постель, что та даже не проснулась. Деловитая медсестра суетилась вокруг, проверяя капельницу и настраивая различные мониторы.

Когда санитары вышли, Венеция подошла к кровати и встала там, глядя вниз. Казалось, что Дороти-Энн просто спит. Ее золотистые волосы разметались по белой подушке, она выглядела маленькой, хрупкой, бледной, по-детски беспомощной.

И вдруг ее глаза широко открылись. В них притаился страх, взгляд расфокусирован, аквамарин лишь подчеркивал ее бледность. Она медленно повернула голову на подушке. Ее рука метнулась к Венеции.

— Самый плохой сон, — хрипло и невнятно сказала Дороти-Энн.

— Привет, малышка, — шепнула Венеция. Она пожала пальцы подруги. Рука была горячей, липкой и слабой. — Как ты себя чувствуешь?

Дороти-Энн уставилась на нее.

— Мне снилось, что пришел Фредди и унес моего ребенка! Он сказал, что я никогда их не увижу!

— Шшш, — успокоила ее Венеция. — Это всего лишь плохой сон.

— Плохой сон, — медленно повторила Дороти-Энн. — Лишь плохой сон?

— Правильно, моя сладкая. Только это.

Глаза Дороти-Энн начали закрываться.

— Всего лишь плохой сон, — пробормотала она и, снова погружаясь в дрему, вдруг осознала, что уплывает назад, сквозь годы, в другое время, в другое место и к той необыкновенной женщине, которой она обязана всем…

5

Прабабушка Дороти-Энн вошла в этот мир, где все было против нее.

Женщина.

Рожденная в бедности.

Осиротевшая в шесть лет.

Выросшая в суровом юго-западном Техасе, где меньше всего шансов на успех.

Но она осмеливалась мечтать.

И начав с обыкновенного дома, где сдавались комнаты в наем, пройдя через тяжелые испытания Великой Депрессии, эта леди основала империю.

Ее звали Элизабет-Энн Хейл, и все в ней было необыкновенным.

Империя, охватившая шесть континентов. Состояние, созданное своими руками, благодаря которому она стала самой богатой женщиной в мире. Добавьте сюда ее долгожительство, мужа, вошедшего в «Социальный регистр» Нью-Йорка и четверых детей, и вы получите династию. Устремленную вверх, прочно стоящую в обществе, для которой мир — это всего лишь шахматная доска. И еще эта ее внешне не стоящая никаких усилий магическая способность увеличивать свое состояние. К моменту рождения правнучки Элизабет-Энн в полном одиночестве управляла империей, оказавшейся богаче многих государств. О ее власти ходили легенды, а имя стало синонимом роскоши. Она общалась с президентами, премьер-министрами, диктаторами, кинозвездами, художниками, балетными танцовщиками и членами королевских семей. Она пользовалась таким влиянием, что банкиры, политики, послы и высокие чины духовенства искали ее благосклонности.

Элизабет-Энн Хейл жила как королева. Ее пентхаус в Нью-Йорке и различные дома, разбросанные по всему свету, были наполнены мебелью, подходящей для музеев, и она обладала одной из самых лучших коллекций живописи.

Элизабет-Энн была не красавицей, но привлекательной женщиной с царственной осанкой и волевыми чертами. Прямой тонкий нос, широко посаженные глаза цвета морской волны и поразительные пшенично-золотые волосы. Было в ее внешности что-то, свидетельствующее о волевом характере, и все-таки она определенно оставалась женственной. Люди, встречавшиеся с ней впервые, были очарованы ее мягкостью, теплом и отсутствием высокомерия и говорили, что она может расположить к себе гремучую змею.

И к тому же миссис Хейл была страшным врагом. Те, кто пытался перейти ей дорогу, очень скоро обнаруживали, что имеют дело с акулой, и в предательских стаях делового мира она доказала, что с самкой этой породы выгоднее иметь дело, чем с самцом.

Элизабет-Энн сказала одному журналисту:

— Я женщина в мире мужчин. Чтобы добиться успеха, мне пришлось обменять свои белые перчатки на боксерские. Чтобы не потерять свой успех, я никогда не осмелюсь снять их.

Но и у успеха есть своя цена. За все роскошные мелочи — личные самолеты, гардероб от лучших кутюрье, изысканные драгоценности и высокопоставленные друзья — Элизабет-Энн пришлось не просто поучаствовать в трагедии, а заплатить огромными страданиями.

Их было много.

Ее первого мужа, отца ее четверых детей, несправедливо обвинили в убийстве и повесили…

Из четверых детей умерли трое…

Она потеряла второго мужа…

Ее внучка исчезла в хаосе второй мировой войны, а потом по воле судьбы появилась вновь много лет спустя, выйдя замуж ни за кого иного, как за внука Элизабет-Энн. То, что мужа и жену связывают столь тесные родственные узы, знала только Элизабет-Энн. Не желая испортить счастье супругов, она хранила молчание и унесла тайну с собой в могилу.

И наконец трагедия рождения Дороти-Энн. Когда ее мать умерла во время родов, Генри — опечаленный, с разбитым сердцем и ничего не прощающий Генри — несправедливо обвинил дочь в смерти своей жены.

— Чтобы увидеть малышку, вам надо только постучать в окошко сестре, — сказал ему и Элизабет-Энн врач. — Она покажет вам ребенка. Это очень красивая девочка.

Элизабет-Энн немедленно двинулась вперед по коридору. Потом, сообразив, что Генри нет рядом с ней, обернулась.

— Генри! — нетерпеливо окликнула она.

— Иди одна, — мрачно ответил внук. — Я не хочу иметь ничего общего с этим ребенком.

Эти слова, словно клинок, вонзились в сердце Элизабет-Энн. Она не могла поверить в такую реакцию Генри. События не смели развиваться таким образом. Предполагалось, что между отцами и их маленькими дочурками должны быть совсем другие отношения.

Доктор слышал обмен репликами.

— Не волнуйтесь, — мягко сказал он Элизабет-Энн. — Он убит горем. Подождем, увидим. Молодой человек очень быстро придет в себя.

Несколько дней спустя, после церемонии похорон, Элизабет-Энн отвела внука в сторону.

— Генри, — сказала она, — уже пора забирать дочку из больницы.

Он уставился на нее.

— Нет у меня дочери! — выпалил Генри и отправился заливать горе выпивкой.

Элизабет-Энн отнесла его вспышку на счет шока от похорон жены. «Пройдет немного времени, и он придет в себя», — думала она.

А пока миссис Хейл попросила своего шофера Макса отвезти ее в больницу и сама забрала крошку. Подержав Дороти-Энн на руках и вглядевшись в ее точеные черты, гладкую розовую кожу, золотистые волосы и аквамариновые глаза, она объявила ее подлинной Хейл и отвезла в огромное имение Генри в Территауне, штат Нью-Йорк, с его особняком в сорок комнат, выстроенным в колониальном стиле, возвышавшимся посреди пятидесяти акров отлично ухоженной земли. Там она отдала девочку английской няне, которую лично выбрала и наняла.