Там, где кончается река - Чарлз Мартин

Я никогда не пытался осмыслить мир искусства целиком. Я брал лишь то, что хотел. То, в чем нуждался. Цель была одна. В отличие от художников, которые могут безболезненно варьировать формы, темы и стили, я так делать не мог. И сейчас не могу. Поэтому сосредоточился на том, что у меня получалось. На портретах. В частности, на выражении эмоций. Визиты в библиотеку научили меня, что эмоции видны в развороте плеч, подъеме подбородка, переплетении пальцев, глубине вдоха, скрещении ног, отражении света в глазах.

Если словами мне было трудно выразить то, что крылось в душе, мои руки изначально знали, что делать. Когда я подходил ближе и видел, как это делают старые мастера, то инстинктивно многое понимал. Это трудно объяснить.

Большинство моих рисунков были просто мазней. Но бывали и исключения. Я рисовал от бессилия, от отчаяния, от бедности. Я был худ как щепка. Но я кое-чему научился. Тому, что пригодилось впоследствии. Я узнал, что павшие и сломленные создают великое искусство.

Когда я стал старше, то понял, что меня влечет реализм, а не идеализм. Мне не нравился экспрессионизм, который усиливал воздействие образов на зрителя при помощи искажения или, напротив, чрезмерного упрощения. Мне не нравились модернизм, кубизм и сюрреализм. Пикассо не оказал на меня влияния. Возможно, однажды и окажет, но до сих пор этого не произошло.

Я хотел соприкоснуться со зрителем. Достичь глубин. Без всяких фокусов. Показать ему то, что есть на самом деле. Ловкость рук меня не интересовала.

В старшей школе равных мне не было. Школьный консультант отправил несколько моих работ на окружную выставку, и случайно они привлекли внимание какого-то профессора. Так я получил грант на обучение в чарлстонском колледже. Тогда у меня открылись глаза. Я решил изучать живопись и историю искусства. Я намеревался оттачивать технику, а еще интересовался жизнью великих художников. Не только «как», но и «почему». Техника без знания причин немного стоит. Причина — это контекст. С нуля никто не творит.

Я читал биографии художников и изучал их жизнь наравне с их творениями. Большинство вели мучительное, жалкое существование. Я никогда не мог понять, почему лучшие художники получаются из самых загнанных людей. Снова и снова великое искусство возникало посреди страданий. Его создавали чудаки, обитающие на задворках, — их не волновало то, чем живет общество, и оно платило им таким же равнодушием, Разумеется, бывали исключения, но весьма немного.

Большинство стояли одной ногой в нашем мире, а другой — в собственном. Богатые филантропы находили эти таланты и вытаскивали их на свет божий. К счастью, для меня роль филантропов сыграли добрые люди в чарлстонском колледже, наполовину оплатившие курс обучения. Вторую половину я наскребал при помощи чаевых и займов.

Мое чарлстонское жилище представляло собой однокомнатную студию с чердаком, где я спал. Вода в душе чаще была холодной, чем горячей, на чердаке бродили портовые крысы, а на стене в ванной я вел список самых крупных тараканов. Пленников держал в пустой пластмассовой коробочке. Я давал им имена, точно ураганам, в алфавитном порядке, и дважды успел дойти до конца. Самым крупным был Мерлин. После поимки он прожил целых двадцать семь дней. Впрочем, не считая этого, у меня была уютная и чистая квартирка — идеальное место для работы. Сами понимаете какой.

Она находилась в помещении двухэтажного магазинчика на Кинг-стрит, и витрина тянулась на всю ширину студии. Полвека назад кто-то построил дом на поросшем травой пятачке между двумя соседними зданиями и продал его дантисту. Тот установил свое кресло прямо у окна, чтобы прохожие могли наблюдать за его работой. Но пациенты не желали выставлять себя на обозрение всей Кинг-стрит, поэтому дантист продал дом печатнику, который, проработав здесь тридцать лет, разорился с появлением Интернета и сдал его мне. Я надеялся, что столь выгодная планировка поспособствует продаже картин. Так или иначе, я выставил в витрине три картины, которые считал самыми лучшими, прислонив их прямо к стеклу. Не слишком привлекательно, но я: уже три недели питался исключительно китайской лапшой и не мог позволить себе мольберт. Я всерьез помышлял о том, чтобы стащить пару мольбертов из колледжа, но в глубине души подозревал, что проблема не в этом. Даже на Рождество я не продал ни одной картины.

Примерно раз в месяц, иногда чаще, обычно вечером, возле витрины останавливалась женщина. Высокая, в платке или бейсболке, джинсах, рубашке с длинными рукавами, в больших круглых солнцезащитных очках в пол-лица. Однажды она простояла на улице целый час, прислонившись к стеклу и рассматривая мои картины, а потом попыталась разглядеть те, что висели в глубине. Несколько раз я жестом предлагал гостье войти, но она разворачивалась и исчезала. С тех пор я просто махал в знак приветствия. Однажды она помахала в ответ. Я решил, что ей нравится вот так стоять и смотреть, поэтому не мешал.

Я, как идиот, записался на утренние лекции, полагая, что таким образом у меня освободится весь вечер для работы и занятий живописью. Преимущественно для последнего. Если я не работал в баре, то торчал в студии, перепачканный краской и углем, либо отправлялся на пробежку по набережной.

Выкинув много лет назад все свои лекарства от астмы, я сделал то, что, по мнению врачей, было невозможно. Я разработал легкие. Лучше сказать — растянул. Это меня спасло, и теперь я находился в относительно хорошей форме. Ушли в прошлое кашель и обмороки. Взамен я получил то, что называется постнагрузочным бронхоспазмом. Если я подвергаю легкие серьезному испытанию, предварительно не разогревшись должным образом, они съеживаются, отчего давление еще нарастает, и так далее. Цепная реакция. Если прибавить к этому сухой, холодный воздух, то я — труп. Но дайте мне размяться и свыкнуться с мыслью о том, что моим легким предстоит поглотить значительный объем кислорода, и они будут работать как следует. Теплый сырой воздух действует на них как смазка. Обожаю бегать под летним дождем. Иногда даже могу бежать довольно долго, сохраняя приличную скорость. Порой часами. Конечно, я не устанавливаю рекордов, но спортивный кайф мне знаком.

Обычно, заканчивая смену в баре, я прихватывал с собой пару пакетиков чая — так, как делают постояльцы в отеле, когда, выписываясь из номера, забирают флакончик с жидким мылом. Дома их может скопиться сотня, но все равно ты возьмешь еще парочку, потому что вдруг они тебе понадобятся. В моем случае кофеин помогал бороться с голодом. В баре смотрели сквозь пальцы, если официанты доедали остатки еды на кухне.

Однажды, закончив смену, я поужинал французским супом, несколькими кусками курятины и целой буханкой хлеба. Я наелся впервые за несколько дней, вышел на Кинг-стрит и отчего-то решил свернуть к рынку, а оттуда пройти в парк на набережной. Ночь была ясная, мне захотелось подышать свежим воздухом и посмотреть на огни Форт-Самтера.