Хочу быть лошадью: Сатирические рассказы и пьесы - Славомир Мрожек

— Не откажите в любезности, — сказал тот, который был потолще, — мы слышали, как вы говорили. Мы из… (тут он назвал один воеводский город). Завтра мы организовываем там воеводское собрание членов потребительской кооперации. Было бы хорошо, если бы вы в конце выступили.

— Это имеет политическое значение, не забывайте, — сурово вмешался другой. — Участие трудящегося крестьянства!

— Для вас это пустяк, мелочь, — настаивал первый. — А для нас это имеет большое значение и в газете иначе выглядит.

Молодой крестьянин оставил коня и телегу во дворе, а сам, проведя ночь в гостинице за счет деятелей потребительской кооперации, утром направился вместе с ними в город. Он считал, что проблему гвоздей и черепицы, которой никто на предыдущем собрании серьезно не заинтересовался, ему удастся успешно разрешить на собрании потребителей.

Собрание это было удивительно похоже на собрание прошедшего дня. В определенный момент два опекуна подали крестьянину знак. Он взял слово и, выйдя на трибуну, горячо потребовал, чтобы гвозди и черепица поступали в его деревню. Проводили его аплодисментами. Но делового отклика он не дождался.

— Бывайте, — сказал ему после окончания собрания один из опекунов, тот, что потолще. — Но я бы на вашем месте домой пока не возвращался. По городу расклеены афиши о собрании художников. Попробуйте пойти туда. Там и зал больше, и люди интеллигентнее.

Он хотел уехать в свои края, но поезд был только вечером. Улицы воеводского города так ошеломили его, что собрание художников показалось ему тихим убежищем. После двух торжественных собраний он начал понемногу привыкать. Он уже не испытывал страха перед публикой и даже находил некоторое удовольствие в ожидании оваций. На собрании художников женщины были в брюках, а мужчины в красных и зеленых рубашках. Огромным усилием воли он заставил себя попросить слова.

— Крестьянин, — гаркнул он, когда был задан вопрос о происхождении. Он не ошибся. Среди общего подъема он повторил свою речь о черепице и гвоздях. Он уже не жалел, что воспользовался советом деятеля кооперации. Собравшиеся не отпускали его даже после окончания собрания, так как стали сразу же его лепить. Но всех опередил мужчина с мощной фигурой, который забрал его с собой в ресторан.

Этот художник, который никогда и нигде не учился, зарабатывал десятки тысяч, используя в своих целях студентов-наемников, отдавая им 70 процентов от 100 за контракты на декоративные работы. Он сразу предложил парню участие в собрании памяти Мицкевича.

— Да нет, там жена, крыша течет… — упирался крестьянин.

— Сегодня не будет течь, погода железная, — ответил тот. — Сделай это для меня, киса…

Над городом разносился гудок паровоза.

Торжественное собрание памяти Мицкевича происходило в театре. За кулисами, среди декораций к «Паяцам» Леонкавалло, художник давал ему последние наставления.

— Выход у тебя хороший, — говорил он, — только ты должен сильнее топать ногами. Кричи: «Крестьянин!» Но веселее и бодрее. Да и текст нужно подтянуть идеологически. Начинай так: «Мы, малоземельные…», а уже после этого валяй про черепицу.

Когда после окончания собрания они выходили из театра, небо было затянуто серыми тучами, шел проливной дождь. В вестибюле его ожидал художник с делегатами косметических предприятий. Завтра предприятия устраивали торжественное собрание.

Шестой день застал его в поезде, в вагоне третьего класса. Он ехал на собрание предприятий бурового оборудования. Ему казалось, что ритм колес — это шум аплодисментов. Сам того не желая, он посмотрел на себя в стекло. Поезд уносил его все дальше и дальше.

Он приобрел несессер. С жильем у него тоже не было проблем. Как участнику съездов и конференций ему устраивали гостиницу и командировочные. Он умел жить бережливо. С волнением ожидал он часа выступления. Текстом пользовался уже свободно. Со временем к поправкам, внесенным некогда художником, он осмелился добавить свои собственные. И после слова «далеко» привык теперь кричать: «Все на борьбу за общий урожай!»

Он стал чувствительным к различным оттенкам успеха. Принимали его всюду охотно, так как в протокол любого собрания или съезда он вносил, несмотря на случайность и примитивность, здоровую струю классовости, высоко ценимую организаторами. Его текст удовлетворял требованиям властей по части критики. И нет ничего удивительного в том, что в отчетах, в многочисленных сводках текст его речей подвергался разнообразной и богатой литературной обработке. Так шло время.

Он стал причесываться на пробор. Новая жизнь стирала в нем память о прошлом. Распорядок его повседневных занятий превратился в непрерывную цепь путешествий, железнодорожных вокзалов, съездов конференц-залов, выступлений под открытым небом… Он вошел в состав нескольких комитетов, заседал в президиумах, был общественным опекуном детского сада. Знали его журналисты и шоферы служебных машин. Одновременно изменялись его привычки. Он научился пользоваться расписанием поездов, время от времени покупал одеколон. Только иногда ночью, когда он спал в гостинице, убаюканный воспоминаниями последнего собрания, плавными окончаниями речей, его будили ударяющие в окно капли дождя.

Это случилось уже тогда, когда он достиг большого совершенства, точности и размаха в своем занятии. Уверенный в себе, он не боялся даже центральных съездов. Конференции, фестивали, президиумы смешались у него в голове, и он не помнил даже, как оказался в машине в окружении пожилых товарищей с бородками, одетых в черное. Машина мчалась бесшумно в цепи ей подобных через город, потом выехала за его пределы. Смеркалось. Вокруг тянулись поля. Долго ехали и наконец остановились перед воротами, которые бесшумно отворились, открывая им путь во двор — почти парк, со множеством деревьев, газонами, ярко-зелеными в свете рефлекторов. Ночь была тихая. Минуя многочисленные лестницы и коридоры, они наконец очутились в зале, таком огромном, что его стены терялись во мраке. Только маленькая лампочка горела на столике председателя, но и она была затемнена металлическим козырьком. Потолка не было. Прямо во мраке неба сверкали звезды, как окаменевший ливень. Товарищи с бородками заняли места в креслах.

Один из них приветствовал собравшихся и спросил, кто хочет взять слово.

— Я! — закричал крестьянин. — Я хочу говорить!

О профессии никто его не спросил.

— Мы, малоземельные!.. — начал он и вобрал воздух в легкие, ожидая аплодисментов. Но напрасно. — Мы, малоземельные!!! — крикнул он еще громче. — Не знаем этих там, разных этих, но в район гвозди и черепица приходят, а у нас их нет, и люди…

Но его голос увяз в тишине. Через минуту откликнулся председатель:

— Это съезд астрономов. Кажется, вы не астроном. Кто вы?

— Я крестьянин, — ответил он.

— Крестьянин? Покажите руки!

Он поднес руки к лампе, так что ясно были видны ладони. Это были уже тонкие, белые руки, с которых исчезли последние следы тяжелого труда.

Служители вывели его среди молчания небесных тел, мерцавших холодным светом.

Над ручейком растет береза, рядом стоит хатка. Ветры и дожди продырявили крышу, поработав над ее разрушением. Хозяйка, постаревшая от тоски, сидит на пороге и не сводит глаз с дороги, вглядываясь в даль, не идет ли он. В конце концов он возвратился, но уже не такой, как раньше — волосы причесаны на пробор, в руках несессер. А когда она подбежала к мужу, он не обнял ее, а заносчиво провозгласил:

— Мы, малоземельные…

Последний гусар

Люциуш был окутан мраком неизвестности и значительности. Разные люди, друзья и знакомые, кое-что о нем знали — одни больше, другие меньше, но всё знали только немногие. Всё знали только жена Люциуша, мать Люциуша и бабка Люциуша. Остальные — родственники Люциуша, даже его дети — вынуждены были теряться в догадках.

Ежедневно, когда дети уже шли спать, а сам Люциуш в домашних туфлях, с газетой в руке сидел у лампы, жена Люциуша подходила к нему, клала голову ему на колени и, долго-долго глядя в глаза, наконец шептала:

— Ради бога, Люциуш, береги себя…

Люциуш не любил бульон из телячьих костей и правительство.

Люциуш был герой.

Случалось, что, придя домой взволнованный, он не произносил ни слова, хотя домашние знали, что если бы он хотел и мог, он рассказал бы многое. Вечером жена спрашивала его робко, с нескрываемым удивлением:

— Опять?..

Люциуш кивал головой и потягивался. Вся его фигура выражала мужественность и силу.

— Где?.. — продолжала расспрашивать жена, пораженная собственной дерзостью.

Он вставал, подходил к двери, быстрым движением открывал ее, проверял, не подслушивает ли их кто-нибудь. Он проверял также шторы на окнах и отвечал приглушенным голосом: