Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

доверяла ей личное, но говорили мы в основном обо мне, и в том возрасте мне было неловко расспрашивать тетку о ее собственной жизни, а теперь я забыла, о чем хотела выведать у нее в детстве.

Папа обычно говорил, что тетя Лив сильная, как лошадь. «Она вынесет все», — говорил он. Ничто не может ее сломать: ни предательство отцов двух ее маленьких детей, ни тоска по грудной дочери, умершей столь внезапно. У Бенедикте не было отца, никто понятия не имел, где он.

— Если бы я это знала, я бы сказала, — однажды призналась тетя Лив, когда еще была беременна. И папа сказал, что с удовольствием бы потолковал с ним, чтобы объяснить, что такое ответственность. Ну а потом уже необходимость кому-то брать ответственность отпала. Если не считать похорон, которые обошлись недешево и которые, по словам мамы, оплатил отец. Казалось, на маму перипетии в судьбе сестры не производили сильного впечатления; возможно, она считала, что тетя Лив просто не обращает внимания на все поражения и потери в своей жизни.

На следующий день после смерти Бенедикте папа поехал в Осло помочь тете Лив, а два дня спустя он привез ее и Халвора к нам домой во Фредрикстад. Пока мы их ждали, мама то включала, то выключала конфорку под кастрюлей с бараниной и овощами, которые уже давно приготовились. Стол был накрыт, мама еще раз протерла и без того чистую поверхность.

Стрекот сорок заглушал все остальные звуки. Шел дождь, лужайка была усыпана золотыми и бордовыми листьями. Шуршание гравия под колесами — и машина остановилась. Тетя Лив, Халвор и папа вышли одновременно, каждый со своей стороны. Они выглядели как обычно. На Халворе коричневая куртка и зеленые резиновые сапоги, на подбородке — ссадина, в руках — глянцевая картинка, которую он немедленно захотел мне вручить, а еще пакет, доверху набитый карточками с портретами футболистов. Ему было семь, мне — на год меньше. Две сороки, сидевшие то ли на крыше, то ли на дереве, взмахнули крыльями и улетели. Мама, невзирая на дождь, неуверенными шагами спустилась с лестницы на гравийную дорожку и пошла навстречу тете Лив, протянув к ней руки, словно только сейчас получила страшное известие о смерти Бенедикте. Элиза стояла на лестнице с лицом мокрым от слез, Кристин ждала в доме. Она спросила маму, собирается ли тетя Лив родить еще одного ребенка, и мама ответила, что вряд ли, и предупредила, чтобы Кристин не вздумала спрашивать об этом саму тетю Лив.

Тетя Лив, как обычно, привезла с собой домашний шоколадный кекс, они с мамой решили вместе навести порядок в прачечной в подвальном этаже. «Хорошо, когда есть чем себя занять, чтобы отключить голову», — сказала тетя Лив. Мы с Халвором, как всегда, были предоставлены сами себе. Мама много плакала, так что тете Лив приходилось еще и утешать ее, и только три раза я видела, как плакала сама тетя Лив. Один раз это было, когда у нее случился прилив молока, в другой раз ей пришло в голову, что она напрасно ночью надевала чепчик на Бенедикте. Но мама отрезала: «Я своим всегда надевала чепчик, нельзя грудным детям спать с голой головкой». А о боли в груди она сказала: «Прими теплый душ и попробуй сцедить немного, но совсем чуть-чуть, чтобы больше не прибывало». Мама плакала тихо, часто беззвучно и подолгу, а у тети Лив все начиналось неожиданно и бурно — с внезапных рыданий, иногда просто во время разговора, словно слезы застигали ее врасплох. А в третий раз я видела тетю Лив плачущей, когда они с папой стояли на застекленной веранде, где осенью холодно и мы обычно храним там пиво и лимонад. Папа обнял ее, и со стороны казалось, что тетя Лив сдерживается из последних сил, чтобы не расплакаться. Шел дождь, ветер срывал с деревьев и швырял в окна веранды желтые листья, которые плавно скользили вниз по мокрому стеклу. Я пыталась разрезать кусочек мраморного кекса так, чтобы отделить шоколадную часть от ванильной, и в итоге отделила шоколадную. «Дружочек», — произнесла мама, и пока я пыталась понять, кого она имела в виду — меня или Бенедикте, или вообще тетю Лив, — мама снова заплакала, а мне стало грустно. Я ведь мечтала о том, как буду помогать менять пеленки малышке. Когда они приезжали к нам в августе, мне разрешали катать коляску с Бенедикте туда-сюда по дорожке, солнечные пятна растекались по откидному верху коляски и москитной сетке.

Тоска по Франку нестерпима, будто тело режут на части. Дождь все еще хлещет по стеклу. Голос у тети Лив низкий, с хрипотцой. Франк как-то сказал, что купит нам абонемент Interrail и мы отправимся в путешествие по Европе, назвал ресторан, где мы непременно должны были пообедать. При отеле, там подают жареные картофельные шарики. Что, если бы я сняла трубку раньше? Ведь вчера телефон все звонил и звонил, но дома никого не было. Потом хозяева пришли домой, взяли трубку и постучали ко мне в комнату. Я открыла дверь и вышла в коридор, на зеркале над столиком с телефоном кто-то оставил жирные отпечатки, а их дочь стояла в прихожей и делала вид, что пытается дотянуться до крючка, чтобы повесить куртку.

Однажды Франк в шутку погнался за мной в парке скульптур Вигеланна, а схватив, повалил на траву и поцеловал. Потом он захотел, чтобы мы принимали разные позы, подражая статуям в парке: то я должна была лечь спиной ему на спину, то свернуться калачиком у него на коленях, как ребенок. Мне все никак не удавалось расслабиться, вести себя естественно, как он, и от души смеяться.

— Это Франк, мне надо поговорить с тобой.

Я перебирала в уме разные варианты, чтобы предотвратить то, что вот-вот произойдет, потому что уже все поняла. А если бы я не взяла трубку и теперь?

— Моника? — спросила трубка голосом Франка.

— Да, я слушаю, — весело ответила я. Почему я ответила таким задорным тоном?

Тетя Лив говорит обо всем подряд. О дожде, который размывает дорогу. О мытье полов, вязании свитера, передачах по телевизору, о любимом сыре Коре. О бутылке вина, которую Коре подарил ей на день рождения.

— Как насчет чего-нибудь, связанного с книгами? Ты ведь так любишь читать. Может, станешь библиотекарем?

— Я знаю, это звучит нелепо, — плачу я, — но думаю, что больше никого и никогда так сильно не полюблю.

— Понимаю, — кивает тетя Лив. — Возможно, ты будешь помнить Франка и все,