Повести. Рассказы - Станислав Говорухин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шторм, пожар, людишки кричат, волнуются, кто барахло спасает, кто шкуру свою поганую, а он молчит, смотрит и презирает всех. Он даже себе такую присказку придумал — вроде как бы жизненное кредо. Вот послушай, какой стишок наш Грызлов сочинил:
«Безумно море, дни безумны…Всегда спокойны люди умны».
Вот именно так: не «умные», что было бы гораздо грамотнее (что бы, казалось, стоило зарифмовать «умные — безумные»), а «умны». В таком повороте и юмора больше и авторство купца больше угадывается.
Короче, посмотрел М. Блейман (а он и был автором экранизации) наш фильм, где все до точки было сделано по сценарию, кроме андреевской роли, и… снял свою фамилию с титров.
Обиделся.
Конечно, если судить строго, от андреевского вмешательства роль абсолютно хорошей не стала — для этого в изначальной драматургии не было никаких предпосылок. Но она стала яркой, полнокровной и уж отнюдь не банальной: тут что ни слово, что ни жест — новы и достаточно оригинальны. Небось, сделай то же самое с ролью Качалов, сценарист бы смолчал, а то и порадовался. Но тут… Как? Какой-то Андреев… лапоть деревенский… с его, небось, тремя классами образования… посмел его, Блеймана, редактировать!
К нему многие так относились. А он был, повторяю, широко и глубоко образованным и по-настоящему, без «штучек» интеллигентным человеком.
Как-то я попросил его представить мою картину «Робинзон Крузо» на премьере в Доме кино. Он стал отнекиваться:
— Не люблю я эту публику. Не поймут они меня. — Помолчал, добавил: — И я их никогда не пойму.
Он оказался прав. Говорил он, как всегда, с блеском — образно, художественно, чуть-чуть, может быть, литературно, с философскими, свойственными ему обобщениями. Слушали его невнимательно и снисходительно, что, на мой взгляд, хуже, чем если бы не слушали вовсе: «А-а, Андреев…» — читалось в глазах. — «Вчерашний день…» Как-то незаметно для Бориса Федоровича — а разве можно это заметить? — кинематограф заполнился людьми новыми — нигилистами, ниспровергателями, натурами «тонко организованными» и «непонятыми», для которых Андреев был не то чтобы анахронизм, а как бы человек не из их круга.
Мне вот пришло в голову такое сравнение.
В те шестидесятые годы высотные здания, построенные на закате сталинской эпохи, воспринимались как верх безвкусицы. Даже хрущевская пятиэтажка смотрелась элегантнее. Что уж говорить о многоэтажных коробках Нового Арбата. В глазах некоторой части публики они были пределом изящества.
Но прошли годы и все стало на свои места. Сегодня московский пейзаж немыслим без «высоток». И чем больше вырастало вокруг них всякого дерьма, тем очевиднее становилась их целесообразность, тем более радовали они глаз своей добротностью, надежностью, ясностью архитектурной мысли.
Мне кажется, Андреев был таким несколько неуклюжим, но основательным высотным зданием среди модных железобетонных стандартных коробок.
Так что не было у Блеймана оснований обижаться на Андреева, тем более что Андреев обладал уникальным литературным даром. Жаль, что дар этот проявился так поздно. Впрочем, раньше он и не мог обнаружиться. Жанр, в котором он к концу жизни стал пробовать себя, требовал большого жизненного опыта, глубокого философского осмысления жизни.
Как-то я звоню ему.
— Приезжай, — говорит, — хочу тебе кое-что почитать.
Я знал, что он сочиняет — иногда что-то записывал на листочках. Однажды читал свой рассказ со сцены — какие-то картинки из детства и отрочества. Слушалось это очень хорошо.
Я уж собрался было ехать, но тут вспомнил: Володя Высоцкий просил познакомить. Я ему про Андреева рассказывал много, Володя смеялся — нравился ему Андреев в моих рассказах. Позвонил я Высоцкому, говорю: «Еду к Андрееву, хочешь, поедем вместе…»
Думаю, дай перезвоню Б.Ф., предупрежу, что буду не один. В ответ услышал совершенно неожиданное:
— Да ну его… к бабушке!
— Почему??
— Да, знаешь… Он, наверное, пьет…
Я стал стыдить его:
— Давно ли сам стал трезвенником?
Потом только понял, что он просто стеснялся нового человека, да еще знаменитого поэта. В тот день он собирался открыть мне свою тайну.
Наконец Б.Ф. пробурчал что-то вроде согласия.
Приехали мы на Большую Бронную, где Б.Ф. жил последние свои годы. Володе, чтобы понравиться человеку, — много времени не надо было.
Через пять минут они влюбились друг в друга, через десять — перестали меня замечать, так много оказалось у них нужного сказать друг другу. Короче, Андреев перестал стесняться Высоцкого, повел нас на кухню, заварил чай в большой эмалированной кружке — она с ним была во всех его походах — и достал толстую, как Библия, кожаную тетрадь.
— Эту тетрадь подарил мне мой друг, цирковой артист… Сказал: «Борька, ты у нас человек остроумный, напиши в ней что-нибудь смешное…» И я решил написать… афористический роман.
Мы с Володей переглянулись. Афористический роман! Роман из одних афоризмов. Жанр под силу лишь древним. А ну, как будет не смешно. Обидится автор…
— «Лев открыл пасть, — начал читать Андреев, — укротитель засунул в нее голову, и все зрители вдруг увидели, насколько дикое животное умнее и великодушнее человека».
Мы с Володей аж взвизгнули от смеха. Андреев благодарно покосился на нас, прочел следующую фразу:
— «Древние греки никогда и не думали, что они будут древними греками».
Читал он, не педалируя ни одно слово, ровно, далее скучно — словно выполнял неприятную обязанность.
— «Разливая пол-литра на троих, дядя Вася невольно вынужден был изучить дроби».
Через несколько минут мы уже не смеялись, а только стонали да корчились от душивших нас спазм.
— Вы, ребята, особенно не распространяйтесь, — сказал растроганный нашей реакцией Б.Ф. — Шутка, острота — она знаете как… Пошла гулять — и уж хрен докажешь, что это ты придумал…
Мы так и поступили — не распространялись, не запомнили, не записали. Потом я клял себя за глупое благородство — иногда на встречах со зрителями процитировать бы его остроты, да они забылись.
Но, слава Богу, не пропали. Я пришел к Андрееву-младшему, сыну Бориса Федоровича, Б.Ф. показал мне десятки записных книжек, заполненных афоризмами, — последние годы он полностью посвятил себя этому увлечению.
Показал мне Андреев-младший и ту кожаную тетрадь, с которой все началось. Я полистал ее — что он нам тогда читал? Может быть, это?
«Я гулял по зоопарку, и животные нехотя разглядывали меня».
Или вот это:
«Корабль скрылся за горизонтом, а я стоял на берегу, все еще не в силах покинуть его палубу».
Это, ко всему прочему, и очень андреевские фразы. Сразу встает за ними живой Борис Федорович — да, он умел взглянуть на мир в совершенно неожиданном ракурсе.
«Настало время засолки огурцов, и Диогена стали выдворять из бочки».
«Бродяга Байкал переехал» — отраднейшее историческое событие, послужившее причиной радостного застолья для множества поколений русского народа».
«Мозговые извилины созданы для того, чтобы мысль не проскакивала по прямой».
А вот знакомые персонажи — Б.Ф. их презирал всей душой и определял кратко и образно:
«Подлец с программным управлением».
«Душа, оскудевшая в персональных условиях».
«Великий страдал отложением солей своего величия».
«Он страдал умно и расчетливо».
«Укушенный зубом мудрости».
Какая бездна юмора была в этом человеке. «Мир без шутки и фантазии — да разве это мир?» — говорил он.
«Попав на крючок, не потешай рыбаков плясками».
«Пегасы сначала брыкались, но вскоре привыкли к силосу и вот теперь уже стали воспевать его».
«В отличие от тыквы — голова человека в потемках не дозревает».
Как не похожи его философские формулы на те несносные нравоучения, которые, по выражению Марка Твена, «помахивают своим закрученным хвостиком в конце каждого произведения».
«Природа покрывается порой ядовитыми пятнами отвращения к нам».
«Талант без мужества — высшее горе художника».
«Творческих мук нет, есть муки иссякнувшего творчества».
Афоризмы Бориса Андреева, его тайна, пока еще не открытая широкому читателю, — главное дело его жизни.
Дело это оборвалось в самом начале. Но и того, что успелось, — много, очень много.
Я глубоко убежден, что это большое событие в нашей литературе.
Смерть Андреева прошла незаметно для нашего искусства.
Газеты я тогда не читал: это был 1982 год, еще при жизни маршала Брежнева, — противно было тогда открывать газету. И вот спустя месяц в случайном разговоре узнаю: Андреев умер. Вскоре ушла за ним и его жена — очаровательная, жизнерадостная Галина Васильевна. Помню, он рассказывал, как познакомился с ней:
