Дантон - Анатолий Левандовский

– Пекаря, пекариху и пекаренка – в Париж!

– Добудем короля – будем с хлебом!

Революционный инстинкт снова не изменил народу.

Мысль о необходимости водворить короля и Собрание в Париже, стихийно складывавшаяся в умах ремесленников и рабочих, не была пустой блажью. И хотя парижане не знали всего происходящего в королевской резиденции, они давно уже догадывались о многом.

А действительность была хуже всех догадок.

После июльских дней двору пришлось на время стихнуть и внешне примириться с новым порядком. Но в глубине души ни монарх, ни его клевреты и не помышляли о мире. Как ни ласкала крупная буржуазия Людовика XVI, как ни заигрывала с ним, он не испытывал к ней ничего, кроме ненависти и отвращения. Монарх «божьей милостью» не мог переносить опеки со стороны податных, самодержец, воспитанный в вековых традициях абсолютизма, не желал быть королем во благо «чумазых».

Мысль о реванше ни на минуту не оставляла вчерашних господ.

Забыв уроки прошлого, двор решил еще раз попытать счастье.

В то время как Париж наводнялся контрреволюционными листовками, авторы которых стремились запугать парижан и восстановить их против Учредительного собрания, в северо-восточных районах Франции, между Версалем и Мецем, тайно расквартировывались отборные воинские части. В самом Версале разместились лейб-гвардейский Фландрский полк и отряды Швейцарской гвардии.

Завершив концентрацию сил, заговорщики рассчитывали, разогнать Учредительное собрание и окружить Париж верными себе войсками.

Дальнейшее представлялось делом несложным.

Но самонадеянность двора приоткрыла завесу несколько раньше, чем подготовка была закончена.

Первого октября в большом зале Версальского дворца король дал банкет в честь офицеров Фландрского полка. Банкет превратился в контрреволюционную манифестацию. Приветствуя короля, королеву и маленького наследника престола, лейб-гвардейцы топтали трехцветные кокарды революции и выкрикивали проклятия по адресу мятежного Парижа. Подверглось оскорблению и национальное знамя. Переполненные вином и верноподданническими чувствами, офицеры громко и хвастливо кричали о своих планах.

Полностью скрыть происшедшее было невозможно.

Впрочем, двор в своем ослеплении к этому особенно и не стремился.

Париж, как и в июле, отреагировал немедленно. И первым сказал свое слово дистрикт Кордельеров.

Вечером 3 октября в кордельерской церкви было особенно людно.

Председательствовал Дантон.

Трибун был гневен. Он говорил в полный голос, и казалось, своды старой церкви не выдержат этого грома. Он увлек Собрание, его энтузиазм передался другим, его речь вылилась в яркий манифест, который был тут же утвержден и на следующий день распространился по всей столице.

Это был призыв к походу на Версаль.

– …Пекаря, пекариху и пекаренка – в Париж! Добудем короля – будем с хлебом! А опоздаем – не только останемся без жратвы, но и погубим дело революции!..

Ранним утром 5 октября все пришло в движение.

Дистрикт Кордельеров бурлил.

Рабочие, ремесленники, их жены, актрисы и рыночные торговки – все собирались в отряды.

По рукам ходили свежие листки «Друга народа» – газеты Марата.

Люди читали:

«…Нельзя терять ни минуты. Все честные граждане должны собраться с оружием в руках; нужно послать сильный отряд, чтобы захватить порох… Каждый дистрикт должен взять пушки из Ратуши…»

Полезный и своевременный совет!

Толпа женщин и рабочих осадила Ратушу. Попробуй не пусти! Вломились прямо на заседание совета Коммуны. Испуганные советники повскакивали с мест. Многие не могли сдержать трепета.

Раздались презрительные свистки.

– Чего тут с ними болтать! Разве не видишь, все они трусы и не могут постоять за себя?

– Мы будем действовать вместо них!

– Эх, а хорошо бы все же вздернуть хоть Лафайета да Байи!

Толпа угрожала сжечь Ратушу. Впрочем, вскоре опомнились: ведь пришли сюда совсем не за этим! Нужно впрягаться в пушки, а там скорее на Версаль!..

Версальский поход шести тысяч снова поднял на ноги всю страну.

Нет, пламя свободы не угасло!

Если законодатели потеряли смелость, если Коммуна вступила на путь предательства, то простые люди Парижа, как и их братья во всей Франции, не дадут себя усыпить. А пока они будут бдительны, опасаться нечего: дело пойдет на лад!

Дело и впрямь пошло на лад.

Контрреволюционные войска не отважились на объявление войны.

Шестого октября торжествующие парижанки конвоировали присмиревшего «пекаря» вместе с «пекарихой» и «пекаренком» на их вынужденном пути в столицу. Позади шествия угрюмо дефилировал господин Лафайет, которому, несмотря на все его старания, не оставалось ничего другого, как плестись в хвосте у событий.

А пять дней спустя Жорж Дантон возглавил депутацию, которая отправилась почтительнейше благодарить Людовика XVI… «по поводу решения Его Величества остаться в столице своего королевства…».

Ассамблея в Париже

Парижский народ был горд одержанной победой. Он снова спас революцию и защитил своих депутатов.

Но депутаты судили по-иному:

События 5 – 6 октября обеспокоили буржуазную Ассамблею не меньше, чем бурные дни июля. Значит, чернь не унялась! Она претендует на то, чтобы руководить политикой! Она хочет диктовать свою волю новым властям и продолжает крамолу!

Нет, с этим нужно покончить.

Нужно обезвредить смутьянов, всех тех, кто хочет до бесконечности продолжать эту революцию!

И вот, едва перебравшись в столицу, Учредительное собрание приступило к разоружению своих спасителей.

Вместо того чтобы дать народу хлеб, Ассамблея дала ему «военный закон».

Этот жестокий закон бил прямо по демократии. Он запрещал массовые выступления и дозволял применять Ратуше для их разгона военную силу.

Вопреки заверениям своей августовской Декларации прав человека и гражданина Собрание нарушило принцип политического равенства французов и разделило их на «активных» и «пассивных». В число «активных», то есть получивших право избирать и быть избранными, входили лишь те граждане, которые имели собственность и доходы. Все остальные – пять шестых населения страны – произвольно зачислялись в разряд «пассивных» и лишались каких бы то ни было политических прав.

Правда, мудрецы Ассамблеи всячески стремились, чтобы простые люди Франции не поняли существа их маневров. Свои антинародные акты они щедро прикрывали цветистыми речами и разглагольствованиями о «свободе» и «равенстве».

Но кого же все это могло обмануть?..

Жорж Дантон с интересом наблюдал за работой Учредительного собрания. Теперь, когда оно прочно осело в Париже, председатель кордельеров часто посещал его – то как простой зритель, то как уполномоченный своего дистрикта.

И чем внимательнее он смотрел и слушал, тем больше сомнений поселялось в его душе.

Как и в версальский период, Собрание делилось на две основные группировки – правую и левую. Но это деление все более теряло свою прежнюю четкость. Лидеры крайней правой, махровые реакционеры, давно уже отчаялись в своих надеждах, а после 6 октября в большинстве пренебрегли депутатскими званиями и эмигрировали из Франции. И вот командное место среди правых уже занимал великий оратор и демагог, некогда потрясавший трон своими писаниями и речами, а теперь прилагавший все силы к спасению этого трона, депутат от третьего сословия Прованса, бывший граф Мирабо.

Мирабо!..

Еще так недавно это имя произносилось с обожанием и восторгом. Еще так недавно люди распрягали лошадей в карете графа, чтобы тащить ее на себе.

А теперь…

Правда, и теперь у него много обожателей. Но разве ему не известно, что напевают в рабочих кварталах:

– Мирабо, Мирабо, поменьше таланта, побольше добродетели, а не то на виселицу!..

Ишь ты! Так уж прямо и на виселицу! Ну, до виселицы, положим, еще очень далеко; таланта у него никто отнять не может, а что касается добродетели – на черта ему добродетель?..

Мирабо хохотал жирным смехом. Он часто смеялся. Дантон почти всегда видел его веселым и беззаботным.

В этом человеке многое импонировало Жоржу. И его огромное тело, едва умещавшееся в модном камзоле, и львиная голова, обезображенная оспой, и ораторский дар, и необыкновенно громкий голос.

Казалось, это был второй Дантон, но только Дантон припомаженный, респектабельный; Мирабо был Дантоном Ассамблеи, а Дантон – Мирабо улицы… Граф Оноре Рикетти Мирабо происходил из старинного аристократического рода. Он не украсил свой род примерным поведением: неисправимый мот, картежник, гуляка, юный Мирабо долгие годы мыкался по тюрьмам, куда усердно водворял его строгий отец.