Приключения Гекльберри Финна - Марк Твен

– Теперь уже совсем рассвело. Давай-ка завтракать. Разведи костёр получше.

– А какой толк его разводить, когда варить всё равно нечего, кроме земляники и всякой дряни! Да ведь у тебя есть ружьё, верно? Значит, можно раздобыть чего-нибудь и получше земляники.

– Земляника и всякая дрянь… – говорю я. – Этим ты и питался?

– Ничего другого не мог достать, – говорит он.

– Да с каких же пор ты на острове, Джим?

– С тех самых пор, как тебя убили.

– Неужто всё время?

– Ну да.

– И ничего не ел, кроме этой дряни?

– Да, сэр, совсем ничего.

– Да ведь ты, верно, с голоду помираешь?

– Просто лошадь съел бы! Верно, съел бы! А ты давно на острове?

– С той ночи, как меня убили.

– Да ну! А что же ты ел? Ах да, ведь у тебя ружьё! Да-да, у тебя ружьё. Это хорошо. Ты теперь подстрели что-нибудь, а я разведу костёр.

Мы с ним пошли туда, где был спрятан челнок, и, покуда он разводил костёр на поляне под деревьями, я принёс муку, грудинку, кофе, кофейник, сковородку, сахар и жестяные кружки, так что Джим прямо остолбенел от изумления: он думал, что всё это колдовство. Да ещё я поймал порядочного сома, а Джим выпотрошил его своим ножом и поджарил.

Когда завтрак был готов, мы развалились на траве и съели его с пылу горячим. Джим ел так, что за ушами трещало, – уж очень он изголодался. Мы наелись до отвала, а потом легли отдыхать.

Немного погодя Джим начал:

– Послушайте-ка, Гек, а кого ж это убили в той хибарке, если не тебя?

Тут я рассказал ему всё как есть, а он говорит:

– Ловко! Даже Тому Сойеру лучше не придумать.

Я спросил:

– А ты как сюда попал, Джим, зачем тебя принесло?

Он замялся и, должно быть, около минуты молчал; потом сказал:

– Может, лучше не говорить…

– Почему, Джим?

– Мало ли почему… Только ты про меня никому не говори. Ведь не скажешь, Гек?

– Провалиться мне, если скажу!

– Ну ладно, я тебе верю, Гек. Я… я убежал.

– Джим!

– Смотри же, ты обещал не выдавать, – сам знаешь, что обещал, Гек!

– Да уж ладно. Обещал не выдавать – и не выдам! Честное индейское, не выдам! Пускай все меня назовут подлым аболиционистом2, пускай презирают за это – наплевать. Я никому не скажу, да и вообще я туда больше не вернусь. Так что валяй рассказывай.

– Так вот, видишь ли, как было дело. Старая хозяйка – это мисс Уотсон – всё ко мне придиралась, просто жить не давала, а всё-таки обещала, что в Орлеан меня ни за что не продаст. Но только я заметил, что последнее время около дома всё вертится один работорговец, и стал беспокоиться. Поздно вечером я подкрался к двери, – а дверь-то была не совсем прикрыта, – и слышу: старая хозяйка говорит вдове, что собирается продать меня в Орлеан3, на Юг; ей бы не хотелось, но только за меня дают восемьсот долларов, а против такой кучи денег где же устоять! Вдова начала её уговаривать, чтобы она меня не продавала, только я-то не стал дожидаться, чем у них кончится, взял да и дал тягу.

Спустился я с горы; думаю, стяну лодку где-нибудь на реке выше города. Народ ещё не спал, вот я и спрятался в старой бочарне на берегу и стал ждать, пока все разойдутся. Так и просидел всю ночь. Всё время кто-нибудь шатался поблизости. Часов около шести утра мимо начали проплывать лодки, а в восемь или девять в каждой лодке только про то и говорили, что твой папаша приехал в город и рассказывает, будто тебя убили. В лодках сидели дамы и господа, ехали осматривать место убийства. Иной раз лодки приставали к берегу для отдыха, прежде чем переправиться на ту сторону; вот из разговоров я и узнал про убийство. Мне было очень жаль, что тебя убили, Гек… Ну теперь-то, конечно, не жалко.

Я пролежал под стружками целый день. Есть очень хотелось, а бояться я не боялся: я знал, что вдова со старой хозяйкой сразу после завтрака пойдут на молитвенное собрание и там пробудут целый день, а про меня подумают, что я ещё на рассвете ушёл пасти коров: хватятся меня только вечером, как стемнеет. Остальная прислуга меня тоже не хватится, это я знал: все улизнули гулять, пока старух дома нету.

Ну ладно… Как только стемнело, я вылез и пошёл по берегу против течения, прошёл, должно быть, мили две, а то и больше, – там уж и домов никаких нет. Тогда я решил, что мне делать. Понимаешь, если бы я пошёл пешком, меня выследили бы собаки; а украсть лодку и переплыть на ту сторону – лодки хватятся, узнают, где я пристал на той стороне, и найдут мой след. Нет, думаю, для меня самое подходящее дело – плот: он следов не оставляет.

Скоро, вижу, из-за поворота показался огонёк. Я бросился в воду и поплыл, а сам толкаю перед собою бревно. Заплыл на середину реки, спрятался среди плывущих брёвен, а голову держу пониже и гребу против течения – жду, пока плот подойдёт. Потом подплыл к корме и уцепился за неё. Тут нашли облака, стало совсем темно, я вылез и лёг на плоту. Люди там собрались на середине, поближе к фонарю. Река всё поднималась, течение было сильное, и я сообразил, что к четырём часам проплыву с ними миль двадцать пять вниз по реке, а там, перед рассветом, слезу в воду, доплыву до берега и уйду в лес на иллинойсской стороне.

Только не повезло мне, мы уже поравнялись с островом; и вдруг, смотрю, на корму идёт человек с фонарём. Вижу, дожидаться нечего, спрыгнул за борт, да и поплыл к острову. Я думал, что где угодно вылезу, да разве тут вылезешь – берег уж очень крутой. Пришлось мне плыть до нижнего конца острова, пока не нашёл подходящего места. Я спрятался в лесу, решил на плоты больше не садиться, раз там расхаживают с фонарями взад и вперёд. Трубка, пачка табаку и спички были у меня в шапке, они не промокли: всё оказалось в порядке.

– Значит, всё это время ты не ел ни хлеба, ни мяса? Что же ты не поймал себе черепаху?

– Как же её поймаешь? На неё ведь не бросишься и не схватишь, а камнем её разве убьёшь? Да и как это ночью их ловить? А днём я на берег не выходил.

– Да, это верно. Тебе, конечно, пришлось всё время сидеть в лесу. Ты слышал как стреляли из пушки?

– Ещё бы! Я знал, что это тебя ищут. Я видел, как они плыли мимо, – глядел на них из-за кустов.

Какие-то птенцы порхнули мимо – пролетят два шага и сядут. Джим сказал, что это к дождю. Есть такая примета: если цыплята перепархивают с места на место, значит, будет дождь; ну и с птенцами, наверно, то же самое. Я хотел поймать несколько штук, только Джим не позволил. Он сказал, что это к смерти. У него отец был очень болен; кто-то из детей поймал птицу, и старуха бабушка сказала, что отец умрёт, – так оно и вышло.

А ещё Джим сказал, что не надо пересчитывать, сколько чего готовится к обеду, это не к добру. То же самое, если вытряхивать скатерть после захода солнца. А ещё если у человека есть пчёлы и этот человек умрёт, то пчёлам непременно нужно об этом сказать на следующее утро, до того как взойдёт солнце, а не то они ослабеют, перестанут работать и передохнут. Джим сказал, будто пчёлы не жалят дураков, только я этому не верю: я сам сколько раз пробовал и они меня не кусали.

Кое-что из этого я слыхал и раньше, только не всё. Джим знал много примет и сам говорил, что почти всё знает. По-моему, выходило, что все приметы не к добру, и потому я спросил Джима, не бывает ли счастливых притмсг. Он сказал:

– Совсем мало, и то от них никакой нет пользы. Зачем тебе знать, что скоро счастье привалит тебе? Чтобы избавиться от него?

А ещё он сказал:

– Если у тебя волосатые руки и волосатая грудь – это верная примета, что разбогатеешь. Ну, от такой приметы ещё есть какой-то прок, ведь когда-то оно будет! Понимаешь, может, ты сначала долго будешь бедный и, может, с горя возьмёшь да и повесишься, если не будешь знать, что потом разбогатеешь.

– А у тебя волосатые руки и грудь, Джим?

– Что же ты спрашиваешь? Не видишь разве сам, что волосатые?

– Ну и что ж, ты богатый?

– Нет. Зато один раз был богатый и ещё когда-нибудь разбогатею. Один раз у меня было четырнадцать долларов, только я стал торговать и разорился.

– Чем же ты торговал, Джим?

– Да сначала скотом.

– Каким скотом?

– Ну известно каким – живым. Купил за десять долларов корову. Но только больше я своими деньгами так бросаться не стану. Корова-то возьми да и сдохни у меня на руках.

– Значит, ты потерял десять долларов?

– Нет, потерял-то я не всё десять, я потерял около девяти долларов, – шкуру и сало я продал за доллар десять центов.

– Стало быть, у тебя осталось пять долларов десять центов. Ну и что ж, ты опять их пустил в оборот?

– А то как же! Знаешь одноногого негра, ещё у него хозяин старый мистер Брэдиш? Ну вот, он завёл банк и сказал, что кто внесёт один доллар, через год получит ещё четыре доллара. Все негры внесли, только денег у них было мало. У меня много. Вот мне и захотелось получить больше четырёх долларов, я ему и сказал, что, если он мне столько не даст, я сам открою банк. Ну, а этому негру, конечно, не хотелось, чтоб я тоже заводил банк, двум банкам у нас делать нечего, – он и сказал, что если я вложу пять долларов, то в конце года он мне выплатит тридцать пять.