Иногда промелькнет - Валерий Попов

Я верил, что все нашли свою нишу, своё выражение — и приволакивающий ногу и гребущий засохшей рукой лопоухий Дорофеев, и даже Гринблат: сердце обливалось жалостью, когда мать медленно вела его, заплетающего обеими ногами, буквально совершающего каждый шаг, похожий на бросок!

В том же «артиллерийском» доме жил и Толя Андреев — этот был как раз весь нараспашку — веснушчатый, кудрявый, горячо, открыто и всегда банально обсуждающий как бы важные проблемы… с явным отпечатком незатейливости — через двадцать лет, встреченный в пивной «Прибой», он, по существу, не изменился, горячо расспрашивал меня, сколько я имею в месяц («с пыльными-мыльными, я имею в виду»). Он имел с пыльными-мыльными как бы много («для моей работы, я имею в виду»). В общем, он был явно доволен, «находился в центре своей Вселенной», как сейчас говорят.

Кудряво-«ореховый», узкоглазый Казаковцев был симпатичен, весело-хитроват, в нём чувствовалась его дальнейшая — основательная, лукавая, аппетитная жизнь — надеюсь, что я не ошибаюсь.

Длинноносый, с чубчиком, Долгов, со слегка втянутыми щеками и вытаращенными глазами. Толковый, всюду успевающий, но почему-то (загадка!) иногда вдруг отдающий всё ради бессмысленного озорства. Вот он стоит в углу, кривляясь за спиной Марьи Сергеевны, которая с пафосом говорит о том, что есть такие школьники, которые носят пионерский галстук, но не по-пионерски себя ведут. Вдруг Долгов (к восторгу всего класса) расстёгивает молнию на своей вельветке и показывает всем кончик майки — никакого галстука вовсе нет! Я, возмущённый, тяну руку, чтобы сказать об этом возмутительном деле… Это я помню. Говорят, что душа мало меняется… но, может быть, перестраиваются надстройки? Конечно, — то моё чувство сейчас необъяснимо… может, то моё возмущение трансформировалось в теперешнее моё возмущение всякой расхлябанностью и ахинеей?!

Жил Долгов в маленьком старом доме, у торца огромного военного. Странна была тёмная, затхлая деревянная лестница (запах деревянных лестниц в глухом дощатом коробе — один из самых волнующих в жизни), с деревянными шаткими перилами, в которые, как небрежно упоминает Долгов, с которым мы поднимаемся к нему домой, некоторые «шутники» вщепляют лезвие бритв — можно неплохо напороться, если мчаться вниз с рукою на перилах…

Ещё целый куст моих ровесников жил в доме (тоже, кажется, военном) на углу улиц Маяковского и Пестеля. Дом высокий, светло-зелёный, сразу с несколькими арками на разные улицы, с флигелями в сыром дворе — в них были дрова. Почему-то дрова долго царствовали в этом дворе — помню козлы, пильщиков в чёрном, опилки на пухлой паутине между ножками на козлах… Помню и очень красивые печки в комнатах — белые, кафельные, до потолка, со сверкающими медными дверцами. Тусклый паркет, шторы, трофейная мебель, редкий ещё в те годы телевизор… лысый, весомо-молчаливый, маленький, но медленно-важный полковник в наброшенном на белую нижнюю рубашку кителе — отец моего одноклассника Украинцева.

Во время одного из перебросов (из класса в класс, из школы в школу: они почему-то происходили то и дело) я вдруг почувствовал, что в новом классе и в новой школе могу самовольно занять (никто ведь меня не знает!) более высокую ступеньку, чем занимал раньше. Я как-то спокойно и уверенно занял «особую зону» — заднюю парту, и сразу, дружески обернувшись ко мне, умно и насмешливо заговорил круглощёкий, лобастый парень — Валера Украинцев, и я спокойно и с пониманием ответил ему…

«Взлёт» мой был принят, и, может быть, даже и не был никем зафиксирован как поступок.

Спокойно я уже принимался в их богатой семье, был узнаваем и признан толстой, симпатичной черноволосой мамой Украинцева, и вроде бы даже и самим мрачным полковником… «парень хоть и не из военной семьи, но, вроде, серьёзный! Ладно — дружи с ним, а во двор не ходи!»

Но мы ходили. Жизнь двора была всё-таки в нашей жизни довольно существенной, что-то разъясняющей нам в нас самих — хотя связанная, в основном, с тревогами и экзекуциями. Гении дворов — в основном злые гении. Они словно мстили всем, предчувствуя свою дальнейшую несостоятельность, невозможность проникнуть туда, куда все остальные проникнут. Помню всегда возбуждённого, опасного, с дикими фантазиями, с багрово наливающимся, как борода у индюка, родимым пятном на поллица, Воскресенского. Психозы, рождённые им, почему-то становились массовыми, захватывали двор и школу. В этом, наверно, и есть талант — чтобы что-то, придуманное только тобой, прежде несуществующее, стало бы вдруг законом для всех. Вокресенский, видимо, талантом обладал, потому что его дикие выдумки распространялись стремительно и неудержимо. Одним из психозов, рождённых Воскресенским в безумном его вдохновении, была, так называемая, «лёва-малёва». Что это? Как возникло в его голове? Абсолютно непонятно!

Но эта «лёва-малёва» буйствовала в школе несколько лет… Кто-нибудь абсолютно неожиданно (чаще других, разумеется, сам Воскресенский) вдруг в разгаре мирной беседы суматошно-истошно вскрикивал:

«Лёва-малёва!» — набрасывался на своего партнёра и начинал с бешеной скоростью натирать ему ладонями уши и нос. И нос и уши моментально становились красно-белыми, ты прятал голову в руки, ты понимал уже ясно, что на тебя внезапно обрушилась неотвратимая беда, от которой не спрячешься. Все, находящиеся рядом — таков был непонятный, но железный закон — обязаны были вслед за зачинщиком наброситься на тебя, добраться хотя бы до малейшего кусочка незащищённой кожи и с яростным криком: «Лёва-малёва!» натирать её. Что это было? Непонятно! «Лёвамалёва» обычно бушевала минуть пять, иногда её (в зависимости от жертвы) хватало на целую перемену. Ради справедливости надо добавить, что «лёва-малёва» не считалась чем-то особенно обидным и унизительным — полагалось вырываться из рук с радостной улыбкой, как после участия в весёлой игре. Надо также отметить, что она не была средством целенаправленного угнетения одних другими, она была, так сказать, обоюдна — сам принцип «лёвы-малёвы» был более весомым, чем авторитет личности. И, в принципе, только что «замалёвленный» мог буквально через минуту с ликующим криком: «Лёва-малёва», приглашая всех присутствующих к соучастию, накинуться на обидчика, а также и на любого другого, сколь угодно авторитетного — исключая, разумеется, учителей. Жертва, конечно, не сопротивлялась — «малёва» была священна, как обряд… иногда только, ввиду авторитетности жертвы, «малёва» сама быстро затихала, движения вдруг замедлялись, все постепенно спохватывались: «Боже — кого мы “малюем”?!» Но и тузам обижаться было не принято. Так — встряхнуть ушами, причёской… улыбнуться… поглядеть на зачинщика. Конечно, от влияния зачинщика многое зависело — но иногда и «новичкам», не имеющим до этого никакой власти, удавалось раскачать толпу на грандиозную, долгую «малёву» и тем самым сильно поднять авторитет. С той поры новичок ходил солидно, сопровождаемый шёпотом («отличную “малёву” устроил позавчера!»).

Но самые безумные «малёвы» с вовлечением десятков, чуть ли не сотен, людей мог раздувать, конечно, только Воскресенский. Ради справедливости надо сказать, что и сам он порой становился жертвой своей выдумки, и честно страдал — идея стала уже самостоятельной и более авторитетной, чем автор. И он тоже вырывался порой из трущих ладошек — растрёпанный, красный, и не думая обижаться… на что же тут можно обижаться? «Лёва-малёва»!

Следующая эпидемия, введённая им же, называлась «пеня-феня». Несколько человек вдруг ни с того ни с сего запевали на торжественный мотив: «Пе-еня-феня, пе-ня-феня!» — и Воскресенский, выждав паузу, вдруг начинал играть на своём лице: разбивал ударами неплотно сжатых кулаков сочно-лопающиеся пузыри то правой, то левой щеки, потом ритмично и разнообразно начинал блямкать, перебирая грязными, в чернилах, пальцами по выпученным своим губам. Тут же присоединялись другие, ритмично расшлёпывая надутые щёки, отчаянно теребя уже распухшие губы. Темп всё убыстрялся, солисты терзали свои лица всё отчаяннее. Где-то на второй стадии экстаза начиналось особо опасное действо: натужно-гнусавое дудение через плотно зажатый пальцами нос. Лицо при этом страшно краснело и надувалось, зажатый нос местами наливался малиной, местами белел. «Пе-еня, фе-ня!» — всё быстрее, всё ритмичнее частил хор, и три виртуоза терзали свои единственные лица так, словно это были, по крайней мере, казённые балалайки. Замедлить, сдаться, прекратить это саморастерзание, дикарство и шаманство было невозможно. И главным палачом и главной жертвой был тут, конечно, Воскресенский.

Сколько дикости, какой-то безумной несбалансированности было в той нашей жизни, как тревожно и грустно было идти по сумрачным школьным коридорам!

Наверно, как я понимаю теперь — наша жизнь была лишь бледным отражением дикости, ярости и неустроенности большого мира. Это только казалось, что мы отдельно, что у нас такой свой, отдельный остров страданий…