Метафизическое кабаре - Мануэла Гретковска

Вот, например, Мари в пустом купе ночного поезда Тулуза — Тарн. Она послушно отдается ритму езды. Ее загорелые худощавые ноги прикрывает белая юбка. Ткань ложится на манер балдахина, прикрывающего внутреннюю поверхность бедер и треугольник внизу живота. Свет, проникающий через материю, придает коже теплый оттенок. Лучится из девичьих сжатых ног.

В соседнем купе у открытого окна, в струе шумного душного воздуха, сидит комиссар Карден. После каждого глотка из пластиковой бутылки вода пятном расплывается на его светло-голубой рубашке. Карден дремлет. Гаснет свет, поезд тормозит. В темноте стонущий скрежет вагонов заглушает треск цикад. Полупустой поезд останавливается посреди августовской ночи. Он везет людей, но мог бы также перевозить темноту, вливающуюся сквозь открытые окна.

По коридору идет женщина с тявкающей собачкой на руках.

— Ну, ну, тихо, тихо, — она гладит песика, двумя пальцами сжимая визжащую мордочку.

— Вы не знаете, что случилось? — высунулся из купе Карден.

— Я не разбираюсь в технике, — буркнула она.

— При чем тут техника? Может, это корова стоит на путях?

Дамочка дохнула пастисом. Пошла дальше, наталкиваясь на стены, будто преодолевая движение поезда.

Мари обвязала ручки двери ремешком сумки.

Локомотив свистнул вагонам. Они докатили до Тарна. Из поезда на пустынный перрон вышло только двое пассажиров. Перед закрытым вокзалом не было такси. Карден предложил подвезти Мари. «Спасибо, — отказалась она. — Я дойду пешком».

— Куда? Городок находится в пяти километрах отсюда.

— А монастырь? — Мари не боялась прилично выглядевшего Кардена, она из принципа не подсаживалась к незнакомым мужчинам.

— Еще дальше, — комиссар взял у нее бумажный пакет с покупками.

Они ехали под гору по узкой дороге. Пахнуло хвоей и лавандой.

— Вы не нашли бы дороги ночью, мадемуазель. Почему вас никто не встречал на вокзале?

— Это сюрприз. Мой парень приехал в монастырь месяц назад. Медитация и молитвы на каникулах. Знаете, сейчас многие так делают.

Они подъехали к белеющему в темноте дворцу.

— Уже полночь, а монастырь — не ночной клуб. Все спят. Нужно ничего не соображать, чтобы приехать в это время.

— Спасибо, что подвезли.

— Если вас не впустят в монастырь, я отвезу вас в гостиницу, мадемуазель, — не выключая двигателя, он осветил калитку.

Мари постучала в деревянные двери колотушкой. Они открылись, впустив сперва ее тень.

— Я невеста Жюльена, — сказала она сонному привратнику. Ничего больше не спросив, он отвел ее на второй этаж, в комнату для приезжих.

Жюльен узнал о приезде Мари от привратника, идущего к заутрене. Прыгая по деревянным ступеням, он пытался понять, радость или страх лежит в основе его волнения. Он уехал из Парижа, чтобы ее не видеть. Выдумать прошлое и будущее без нее. Они срослись воспоминаниями, были вылеплены из хищной любви, которая, вместо того чтобы добывать новое счастье, раздирала то, что имелось. Жюльен спасся, покинув Мари. Как змея, оставил тесную кожу. Она должна была защищать его, но стала мешать.

Жюльен остановился перед комнатой Мари. Он знал, что сейчас будет: слова, отделяющие прошлое от настоящего. То, чего он не сказал или не написал в письмах. Дни, предшествовавшие ее приезду, их совместная жизнь в Париже. Что он сделал? Почему? Назойливые расспросы под видом заботы. Следствие. Женщинам нет в этом равных. Они так легко осуждают, а потом — приговор: я люблю тебя, поэтому мы должны быть вместе.

Он постучался и вошел. Мари застегивала джинсы. Перепрыгнула кровать, обняла его. Он поцеловал ее волосы.

— Ты рад, что я приехала?

— Ты могла бы написать.

Она отстранилась.

— Могла бы, если бы знала, что приеду. Я провожала отца на Лионском вокзале. Через час был поезд до Тулузы. В Тулузе я кое-что купила, — она отклеила бирку с джинсов. — Я уехала, как была. Опоздала на вечерний поезд в Тарн, а здесь меня подвезли с вокзала, — у нее перехватило дыхание.

Она не хотела, чтобы Жюльен перебивал ее. Чтобы снова говорил, что она безрассудна и руководствуется импульсами. Перед его отъездом она выслушала проповедь: характер — это инстинкт личности. Изменить инстинкт невозможно, в крайнем случае — удовлетворить.

Мари не интересовали его мудрствования. Когда она лежала с Жюльеном в постели, они оказывались сброшенными вместе с торопливо скинутой одеждой. Она любила его, ее инстинктом была любовь. Характер? При необходимости она менялась. Вот она уже не такая, как минуту назад. Рассудительная.

— Я пробуду два-три дня. Тебе не обязательно меня опекать, я бы больше хотела…

— Пойдем завтракать, — решительно сказал он.

Неожиданная серьезность Мари могла быть вступлением к важному разговору, обычно кончавшемуся ничем. Она — с опухшими глазами, ликующая, что ей удалось вымолить ошметки чувства. Он — исполненный жалости, злой на себя, жаждущий покоя. Она давно уже лгала, она изменила ему. Он был уверен, хотя не имел доказательств, кроме вожделения, с которым она смотрела на того типа в дискотеке. Поэтишку, играющего в Джима Моррисона. Где начинается измена? При прикосновении, поцелуе, под кожей? Ее похотливый взгляд остался в Жюльене. Переплавился в ревность. Мари утверждала, что он все выдумал. Но он не выдумывал Мари. Она стояла перед ним, готовая солгать и забыть. Смеяться, чтобы тут же плакать, носить в голове тысячу идей и единственную уверенность: она его действительно любит.

Они спустились в трапезную. Уселись за деревянный стол. Завтракавшие преломили хлеб. Молоденькие монашенки в белых одеждах, девушки и парни — тоже в белом. Мари знала о них из сухих писем Жюльена. В середине — дьякон, его жена и дочь. Два семейства с маленькими детьми в углу зала.

— С привратником ты уже познакомилась, — шепнул Жюльен. — Он славный: баскский крестьянин. Только вспыльчивый. Накричит, а потом тяжко раскаивается, пластом лежит в часовне.

— Я его разбудила, но он был мил.

— Не проснулся как следует. Разбуженный среди ночи баск от бешенства становится террористом.

Жюльен замолчал, молясь над хлебом.

Мари поглядела на деревянную фигуру святой под каменным сводом. Из нее струились барочные кишки. Мари не выносила этот стиль, перекрученный от избытка святости.

— Братья и сестры, — дьякон подал знак окончания трапезы. — Вечером — поклонение Святым Дарам. Еще — объявление для прихожан. Дорогие мои, у нас кончились запасы чая. Остался кофе. Не падайте духом, его хватит на всех. Кофе благословил для христиан Климент VIII. Аминь.

Из белой, прорезанной деревянными балками комнаты Мари видны были лавандовые холмы. Вечером фиолетовый запах их свежести осел на мебели, на крахмальном белье большой кровати. Лежа, Мари видела лампочку, торчавшую из светильника. Капля света набухала в стеклянной банке. Капала слезой. И вновь росла, собиралась на конце раскаленной проволочки. Тяжело падала с мокрых ресниц. Мари плакала. Она не осталась на вечернюю службу в часовне. У нее кружилась голова от ладана и слез. Она месяц не видела Жюльена. Разделявшие их дни залегли слоями молчания. Своими вопросами она вырывала его не из тишины, а из монолога, звучавшего у него в голове: «Трудно содержать тридцать человек на милостыню и пожертвования. Это молодой монастырь. Двадцать лет — немного. В других монастырях та же проблема с деньгами и святынями. Есть святой — значит, есть деньги от чудес и паломников».

— Знаешь, я страшно скучала, — Мари поймала его за рукав льняной рубахи. — Давай снова будем вместе?

— Ты хочешь принести любовь на алтарь римско-католической веры? Зарезать ее в качестве обычной жертвы? — он дотронулся до ее лба, проверяя температуру.

— На паясничай.

— Я? Твоя мать считает, что женщина без пороков — это женщина без денег. А ты уже достаточно богата? Станешь богатой, когда закончишь учебу?

— За этот месяц я все обдумала. Я много читала. — Она с удовольствием заслонилась бы книжками от его ироничного взгляда. — В дружбе нас привлекает схожее. В сексе возбуждает непохожесть. Любовь — это и то и другое. Жажда сходства и различия, — неуверенно закончила Мари. Только он имел право на истину. Интеллектуал, поучающий дантистку. Она боялась свалять дурака, услышать, что бредит. Она пыталась пробраться в его мир, пользуясь отмычкой слов. Нежность осталась за разделяющим их стеклом. Оставляла на нем размазанные следы поцелуев, подтеки слов.

— Мари, зачем ты приехала?

— За тобой. За нами.

Они заглянули в художественную мастерскую. Ансельм покрывал лаком, наверное, уже сотого ангела для магазина при монастыре. Наклеивал репродукции на доски, разглаживал мазками лака.

— Видите? — Ансельм вынул распиленный ствол можжевельника. — В самой сердцевине есть точка, зернышко, из которого волнами разошлось эхо жизни, — он погладил порезанным пальцем слои смолистого дерева.