Железная хватка графа Соколова - Валентин Лавров

Трамвай уже выкатывал на Софийку.

Кобылка, словно осознав свое значение государственной важности, пошла прыткой рысью, только из булыжной мостовой полетели искры. Соколов не уставал подбадривать ее, то и дело подергивая вожжи.

Трамвай, без конца трезвоня, тоже набирал скорость и даже проскочил мимо остановки. «Этот сукин сын заставил вагоновожатого так гнать. Небось заметил, что я сей миг его самого достану! — подумал Соколов. И не на шутку встревожился: — Если при выезде на Неглинку не затормозит, то вагоны слетят с пути, жертв не избежать! Как остановить безумца?»

Сыщик уже не хлестал лошадь. Теперь она сама вся пласталась, вытягивалась в струнку, неслась столь резво, что впору фаворитам всероссийского дерби.

Но вот коляска поравнялась с вагоном. Соколов приготовился прыгать в заднюю открытую, как обычно, дверь. Он, прилаживаясь, уже потянулся к поручню.

В этот момент на передней площадке появился Чукмандин. Стоя на нижней ступени, он начал тщательно целиться в голову Соколова. Раздался выстрел.

Одновременно с ним вагон тряхнуло на стыке. Пуля не долетела до сыщика. Она попала в голову лошади.

Лошадь запнулась, но, падая, все же продолжала двигаться по инерции вперед. Соколов в отчаянном прыжке взвился в воздухе. Чукмандин еще раз нажал спуск. Пуля обожгла левое плечо сыщика, но тот с непостижимой ловкостью влетел в вагонную дверь.

Поединок

Едва Соколов оказался в переполненном вагоне, он увидал: грубо расталкивая пассажиров — мужчин в котелках и с тросточками, дам в широкополых шляпах с вуалью, простолюдинов — молодых, старых, — плакавших от испугу детишек, к нему с револьвером «нансен» на изготовку пробирается Чукмандин.

Рука Соколова по привычке дернулась к кобуре, висевшей под мышкой, но он вовремя спохватился: «Стой! Тут стрелять никак нельзя. Но этот гаденыш пулей продырявит мне голову. А рубаха-то уже вся залита кровью, из рукава льет. Скоро слабеть начну. Что же делать? У него в барабане ещё три пули».

Чукмандин, поначалу двигавшийся с опасливой осторожностью, вдруг оскалился:

— Ах, мент, ты, никак, свой шпаер дома под ковриком забыл? Стало быть, тебе пришло время к ангелам отлетать. Ты-то, конечно, в рай пойдешь. — Через весь вагон гаркнул вагоновожатому: — Эй, рулевой, езжай шустрей, а то замочу!

Угроза возымела действие: вагоновожатый добавил скорости, хотя до крутого поворота на Неглинную оставалось недалеко.

В вагоне паника: дети кричали, женщины рыдали, мужчины не роптали — побледнели.

И вновь направил дуло на Соколова:

— Вставай, мусор, на колени. Повеселюсь!

Оказавшись лицом к лицу с Соколовым, Чукмандин насмешливо оскалил желтые зубы:

— Руки вверх, легавый! К стене повернись, шманать тебя, мусора, буду. И не рыпайся, замочу в два счета, — и он угрожающе потряс револьвером.

Маленькое отступление для интересующихся ненормативной лексикой. Немало выражений воровского жаргона, которым и сто, и двести лет, дожили до наших дней. Так, в 1908 году в Петербурге вышла книга «Блатная музыка. Жаргон тюрьмы». Ее редактором и автором предисловия был известный русский ученый, профессор Иван Бодуэн де Куртенэ. В этом исследовании, в частности, встречаем: мент, мусор — сыщик, мар-уха — любовница, бабки — деньги, рыжуха — золото, перо — нож, клевый — хороший, кича — тюрьма, шпаер — револьвер и т. п. выражения, в известных социальных кругах употребляющиеся и ныне. Удивительная живучесть!

Подворотня

Как это всегда случалось в минуту наивысшей опасности, мысль Соколова заработала спокойно и четко. Взгляд его скользнул по панели. Красивая цветная реклама: «Карамель фруктовая С. Сиу и К°». Рядом — блестящая никелем ручка. И надпись: «Тормоз».

Трамвай уже приближался к роковому повороту.

«Угонщик явно не в себе, он не соображает, что сейчас мало живых останется в вагоне, да и пешеходы погибнуть могут. А вожатый перепугался до обморока, боится ослушаться этого ненормального!» — так рассуждал Соколов.

Чукмандин вновь навел на сыщика револьвер, прошипел:

— Мой шпаер сейчас продырявит тебя, мент! — И бандит стал издевательски медленно жать курок.

Соколов вдруг метнулся к тормозу, рванул его. Вагон спасительно заскрежетал тормозами, затрясся, из-под колес полетели огненные брызги.

Пассажиры, издавая крики ужаса, повалились на пол. Кубарем полетел Чукмандин, но дважды успел нажать на курок. Одна пуля царапнула висок Соколова, оставив, впрочем, отметину, которую великий сыщик носил до конца жизни. Другая попала в глаз красивой девочке, изображенной на плакате «Карамель фруктовая...».

По инерции убийца влетел в дверь, грохнулся на мостовую, но тут же с кошачьей ловкостью вскочил на ноги и бросился наутек.

Соколов, чувствуя, что с каждым мгновением силы покидают его, закричал с трамвайной площадки:

— Городовой, держи!

И сразу подумалось: «У преступника в барабане одна пуля осталась. То-то он “нансеном” размахивает».

Седовласый городовой, родившийся еще при благословенном Николае Павловиче, в меру сил затрусил за Чукмандиным, при этом с необыкновенной силой раздувая щеки и дуя в полицейский свисток.

Чукмандин, казалось, уходил от погони. Он свернул в подворотню, оттуда дворами мог добраться до Рождественки, а там — ищи-свищи!

Соколов, истекая кровью, из последних сил несся за ним. Голова кружилась, во рту — отвратительная сухость.

Последняя пуля

И вот Чукмандин бросился в арку Купеческого собрания. К счастью, высокие кованые ворота были закрыты на висячий замок. С ловкостью мартышки убийца полез наверх. При этом он не выпускал из руки «нансен».

— Далеко не уйдешь! — усмехнулся Соколов. Он выдернул из висевшей под мышкой кобуры полицейский «дрейзе» — мощный девятимиллиметровый револьвер. —

Не убью, лишь нижнюю часть прострелю — живым нужен.

Когда Чукмандин уже перенес одну ногу через верхнюю часть ограды, а Соколов едва не спустил курок, из толпы, с робким любопытством наблюдавшей за кровавым поединком, выскочил какой-то мужичишка с пшеничными усами и словно выгоревшими белесыми бровями. Он отважно подпрыгнул и мертвой хваткой уцепился за ногу преступника.

— Ай да молодец! — закричал Соколов. И вдруг в мужичишке он узнал своего знакомца. Это был Ефрем Иванов, уже прошедший испытательный срок и ставший филером. Читатель, верно, помнит, как над ним пошутил Соколов, приказав под видом метательного снаряда отнести начальнику охранки Сахарову бутылку шато-лафита. — Держи его, Ефрем, не выпускай!

Тем временем Чукмандин, вися на заборе, остервенело дергал ногой, матерился, исторгал проклятия, грозился и, наконец, грохнулся — прямо на голову Ефрема.

С искаженным злобой лицом убийца наставил в грудь филера «нансен» и нажал курок...

Ефрем вскрикнул, сразу обмяк, повалился в пыль, глядя открытыми глазами в серую известку арки.

Подбежавший седовласый городовой шашкой полоснул убийцу по голове — как это делал он когда-то при втором штурме Плевны 31 августа 1877 года, когда, «как капусту», крошил турок и за беспримерную отвагу был награжден солдатским «Георгием».

Верхняя часть головы слетела с легкостью располосованного арбуза: в руке у кавалеристов и боксеров сноровка остается до глубокой старости.

Подбежавший Соколов опустился на колени, приподнял голову Ефрема, заглянул в мутнеющий взор:

— Браток, ты жив? Отзовись...

Ефрем с трудом прошептал:

— Я, кажется, умер... Ваше пре-вос-хо... не оставьте де-ти-шек... Жалованье за сентябрь... в деревню... — Ефрем глубоко вздохнул и на полувздохе дернулся, навсегда замер.

Соколов поцеловал лоб героя. И сам, слабея, упал ему на грудь.

ПОКУСИТЕЛЬ

К месту убийства со всех сторон сбегались любопытные.

В минуту собралась громадная толпа. Вперед выступила девица лет девятнадцати, удивительно стройная. Но главная особенность ее красоты заключалась в сочетании смуглого, восточного лица с крупными, серо-зелеными глазами.

Девица непринужденно, но мягко сказала:

— Городовой, я слушательница медицинских курсов. Сейчас наложу раненому жгут, — и она сняла с себя шелковую косынку. — И, пожалуйста, подгоните коляску.

Меднолицый боевой старик махнул рукой:

— Эй, лихач, быстр-ро сюда — графа Соколова отвезешь. — Зверски ощетинив усы, повернулся к толпе, воздел окровавленную шашку. — Р-разойдись! Не любопытничать, как р-рубану — пер-рья полетят!

Толпа в ужасе отхлынула. В те времена полицию трепетали.

Милая встреча