Еда и патроны - Артем Мичурин

Командировка в тот раз удалась. Мы успешно разминулись с патрулями и, оставив груз в трёх разных точках, вернулись обратно. Данное обстоятельство решено было отметить. Ошивались дружки Фары обычно в кое-как обустроенном коллекторе, неподалёку от молокозавода. Туда мы и направились, предварительно сменяв пять косяков на литровую бутыль самогона и две рыбины засушенных до состояния окаменелости.

— Ну, будем, — произнёс тост Липкий и поднял кружку.

Этот весьма несимпатичный субъект являлся негласным лидером шоблы. Ему было уже пятнадцать, и на правах старшего он вёл дела с потерянными, чем очень гордился. Откровенный неудачник. Его одногодки уже ходили в боевиках, а этот ошивался с малолетками и ничего менять в своём убогом существовании не планировал. Видимо боязни оказаться среди сверстников последним, была сильнее самолюбия, если оно вообще ему знакомо. По виду Липкий напоминал червя — долговязый с узкими плечами и слоем жирка на дряблом мясе, он даже двигался волнообразно, а неизменно сальная кожа и жидкие налипшие на одутловатую физиономию лохмы, гармонично дополняли образ. Маленькие прищуренные глаза находились в постоянном движении, лихорадочно рыская по сторонам, словно их обладателю грозила смертельная опасность. Разговаривал Липкий тихо и отрывисто, из-за чего был частенько игнорируем, но не обижался, предпочитая, в таком случае, сделать вид, будто и вовсе молчал.

Жестяные кружки глухо стукнулись, порадовав тостующего тем фактом, что его на сей раз услышали, и горячие ручейки самогона потекли вниз по организмам.

— Надо бы у Петли надбавки попросить, — ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Баба — единственный толковый парень, не считая Фары, в этой гоп-компании. Двенадцати лет отроду, невысокий, но крепкий, с цепкими серыми глазами и бритым под ноль покрытым шрамами черепом. Совершенно не вяжущуюся с суровой наружностью кличку получил за любовь к балисонгам — ножам-бабочкам, коих имел две штуки и крайне редко выпускал из рук, крутя на все лады.

— Задарма башкой рискуем, — продолжил он, отвернув рыбине голову, и шумно втянул ноздрями её аромат.

— Точно, — кивнул Фара, присоединившись к глумлению над рыбьей мумией. — План дешевеет, а доля как была, так и осталась.

— Серебром надо брать, — резюмировал Баба. — Задолбался я уже. Мало того, что крохи перепадают, так их ещё и сбагрить хер найдёшь кому. Один был покупатель путный — дед с четвёртой линии, шахтёр — и тот подох на прошлой неделе. Это Дрыну хорошо, — кивнул Баба на высокого жилистого парня, идиотски хихикающего чуть поодаль, — он сам всё скуривает. А мне деньги нужны.

— Зачем? — поинтересовался Липкий, разливая по второй.

— Ты сам-то понял, чего спросил? — нож в руках у Бабы завертелся с повышенной скоростью, выдавая раздражение.

— Свалить что ли думаешь? — усмехнулся Фара.

— А может и так.

— Куда?

— На север пойду. Вот скоплю на ствол, снарягу, и ходу отсюда.

— В Триэн?

— В Триэн, — повторил Дрын, тыча пальцем в Бабу, и зашёлся истерическим хохотом.

— Хуй ли ржёшь?! Ты там был?! Вот и заглохни!

Снова разыгралась «мигрень». Обычно алкоголь заглушал её, но не в тот раз.

— Успокойся, — посоветовал я и взял кружку. — Предлагаю выпить за мечту. У всех есть мечта?

— Сейчас бы мяса навернуть.

— Заткнись, Дрын. Пожрать — это не мечта, это галимая физиология. А мечта… Она должна быть почти недостижимой.

— За такое я пить не буду, — Баба убрал протянутую руку и, не чокаясь, опрокинул самогон в горло, после чего налил ещё. — Хватит уже недостижимого. Заебло всё. Карячешься как проклятый, а в результате — хер!

Балисонг в его левой ладони замелькал так быстро, что лезвие и половинки рукояти слились в одну фигуру, похожую на бабочку, а щёлканье металла о металл приобрело темп пулемётной очереди. Свет керосиновой лампы отражался от ножа и пульсировал в такт звуку.

Голова разболелась ещё сильнее. Скупо освещённый коллектор погрузился во тьму. Единственное, что различали глаза — это бабочка, и её стальные объятые огнём крылья, бьющиеся в безумном ритме.

Помню обрывки фраз, смех, далеко, будто сквозь паклю. А потом что-то коснулось моего плеча.

— Блядь!!! Какого…?!

— Едрить вас! Да что же это?!

— О-ху-еть…

Из окроплённой пульсирующими алыми точками темноты проступило лицо Бабы. Привычное, слегка пренебрежительное выражение сменилось абсолютно обескураженным. Он смотрел на меня округлившимися непонимающими глазами и открывал рот, словно выброшенная на берег рыба. А потом дёрнулся и захрипел. Красная слюна пошла пузырями на дрожащих губах, и для Бабы всё кончилось. Глаза закатились, лицо сделалось неподвижным. Только алый ручеёк продолжал расчерчивать щёку от уголка рта к мочке уха.

— Ты спятил?! — ломающийся в сторону баса голос Фары сорвался на фальцет.

Влажное тепло растеклось по груди, правой руке и бедру. На языке возник привкус железа.

— Чёрт! Вот псих! — взвизгнул Липкий. — Я сваливаю!

— О-ху-еть, — повторил Дрын, не замечая, как догорающий косяк обжигает ему пальцы.

Я смотрел вслед шлёпающему по лужам Липкому и постепенно возвращался в сознание, ощущал ладонью ребристую рукоять ножа, скользкие тёплые комья вокруг руки, поднимающуюся снизу вонь.

— Что ты творишь?! — Фара подошёл и нагнулся, собираясь, видимо, оттащить меня от уже испустившего дух Бабы, но в последний момент передумал и сделал шаг назад. — Слезь с него.

Я сел на корточки. Моя пропитанная кровью куртка с влажным чавканьем отклеилась от трупа. Не знаю, сколько ударов я нанёс, должно быть много. Из не замаранного красным у Бабы осталась только правая сторона лица.

Первое, что пришло в голову — «Где его балисонг?»

Бегло осмотрел себя — ниоткуда не торчит, хорошо.

«Бабочка» лежала рядом с телом, так и не приведённая в боевое положение, может потому, что связки запястья были рассечены, а может просто не успел вовремя среагировать.

Последний росчерк, который оставил мой нож, шёл по мёртвому телу Бабы от паха вверх и заканчивался в районе солнечного сплетения, там, где клинок разрубил не окостеневший ещё мечевидный отросток, и упёрся в грудину, распоров по пути мочевой пузырь, кишечник, желудок и печень.

Что бы вот так, словно плугом, пропахать человека, да к тому же в плотной одежде, нужно очень здорово постараться. Проще, если этот человек тяжёл, а подогнувшиеся ноги вешают тушу на нож. Тогда дело сводится к одному — удержать его в руках, пока тело оседает, разваливаясь под собственным весом. Но тут случилось иначе. Этот удар был последним, когда Баба уже упал на спину. Как же я — одиннадцатилетний сопляк — сумел сделать такое?

— За что?! — Фара стоял от меня в паре метров и недоуменно указывал своей шестипалой ладонью в сторону истерзанного тела, на котором я до сих пор сидел.

— Так получилось. Кстати, а что тут произошло?

— Я хуею, — Дрын, наконец, уронил косяк и теперь старательно сосал обожженный палец.

— Да ты совсем ёбнулся!!! — вскипел Фара. Было видно, как горячее желание выписать мне с ноги по зубам разбивается о стену животного страха. — Баба тебя только за плечо тронул! Хотел узнать всё ли в порядке! Ты сидел, как обдолбаный, пялился в одну точку, потом вскочил и стал его резать!

— Хм, странно.

— Странно — портки через башку надевать! А это — просто пиздец!

— Ничего не помню.

— Надо похоронить его, — выдал Дрын неожиданно осмысленную фразу.

— Да, — прорычал Фара, чуть успокоившись.

— У Бабы есть кто-нибудь? — спросил я на чистом автомате, всё ещё поглощённый размышлениями о природе случившегося.

— Никого, — покачал головой Дрын, глядя в лицо почившего товарища. — Интересно, дошёл бы он до Триэна?

— Вряд ли, — Фара развернулся к выходу. — Ладно, хорош рассусоливать, надо верёвку принести с лопатой.

Пока поднимали труп, из распоротого брюха вывалилась половина ливера. Мне, как виновнику торжества, пришлось спускаться и складывать всё это добро в отыскавшийся среди разного хлама таз. Никогда не думал, что в человеке так много кишок. Раньше животы вспарывать не доводилось, а на картинках анатомического атласа всё выглядело гораздо компактнее и аккуратнее. В обрезках тонкого кишечника через полупрозрачные стенки можно было даже рассмотреть непереваренную еду: красные ошмётки моркови, тыквенные семечки, голову ящерицы…

— Нихрена себе, — показал я кусок тощей кишки Дрыну.

— А-а, — расплылся тот в улыбке. — Это он на спор сожрал. Отморозок.

— Веселитесь? — огрызнулся Фара и сунул мне в перемазанные кровью и дерьмом руки лопату.

Земля возле коллектора была каменистой, и нормальной могилы вырыть не получилось, хоть и копали втроём посменно. Решили ограничиться полуметром. Уложили тело набок, согнув ноги, чтобы влезло, распихали вокруг ливер, сверху торжественно водрузили любимые покойным балисонги, закидали копаной землёй и обложили камнями — от собак не спасёт, но для порядка…