В плену у орбиты - Мартин Кейдин

Было еще много других фигур, и глаза Пруэтта сияли от восторга, когда серебристый самолет прошелестел по траве Рузвельт-Филда.

После этого умопомрачительного полета мальчик уже не знал удержу. Он бредил полетами во сне и наяву и своими длительными отлучками из дому доводил родителей до отчаяния. Он натащил в дом груды книг из библиотеки и зачитывался ими далеко за полночь. Тут были и книги о приключениях и трагедиях, случавшихся с летчиками, и серьезные труды по аэродинамике. Он окунулся в мир полетов, как в веселую игру, и это чувство стало медленно ослабевать лишь после того, как он налетал уже немало часов. Игра постепенно становилась профессией.

Всю вторую половину дня после школы он работал.

Он старался не тратить денег, копил, подрабатывал не только после уроков, но и по субботним вечерам. Почти каждое воскресенье он проводил на аэродроме и там тоже брался за любую работу. Плату он требовал только одну — полетать; даже пятнадцать минут в воздухе значили для него много.

Когда ему исполнилось шестнадцать, в его книжке было записано уже девяносто летных часов, и он мчался домой так, будто его несли крылья. Именно в этот день он самостоятельно поднялся в воздух, а ведь у каждого летчика бывает только один первый самостоятельный вылет.

Когда началась война, снабжение бензином почти полностью прекратилось. Но теперь Пруэтт знал все ходы и выходы и постарался завязать дружбу с несколькими летчиками из гражданской службы воздушного патрулирования. Они патрулировали воды у Атлантического побережья с целью обнаружения подводных лодок противника. Это были отчаянно смелые и, по мнению многих, совершенно нелепые полеты. Некоторые летчики прикрепляли самодельные скобы к брюху самолета и к этому «последнему слову техники» подвешивали двадцатикилограммовые бомбы. В лучшем случае это было рискованно: маленькие самолеты при взлете и посадке тряслись и подпрыгивали, да и что мог поделать с подводной лодкой человек на обтянутой парусиной этажерке, если бы он даже и обнаружил ее в надводном положении?

Вопрос этот так и остался без ответа, потому что в один прекрасный день самолет «Стинсон» при взлете попал колесом в выбоину, и его так тряхнуло, что бомба отцепилась… Воронка на взлетной полосе получилась не очень большая, но от «Стинсона» и двух летчиков осталось только мокрое место. На этом полеты патрулей и закончились.

Пруэтт летал при всякой возможности. Главное — побольше летать, главное — чаще держать ручку управления. Пруэтт делал большие успехи — он интуитивно чувствовал каждое движение самолета в полете, к неиссякаемому энтузиазму постепенно прибавлялось мастерство.

Летом тысяча девятьсот сорок третьего года, окончив Хантингтонскую среднюю школу, он прямо с выпускного бала отправился на армейский вербовочный пункт и попросил направить его в военное летное училище. К тому времени он налетал четыреста часов…

В начале тысяча девятьсот сорок четвертого года новоиспеченный лейтенант прикрепил на погоны золотые полоски и с величайшей гордостью нацепил на свою форменную блузу серебряные крылышки. Улучив минуту, он удрал к себе в комнату и заперся.

Он посмотрел на себя в большое зеркало и не поверил своим глазам.

— Ричард Джон Пруэтт… летчик-истребитель, — прошептал он. И долго еще стоял, рассматривая себя в зеркало.

Военно-воздушные силы послали его на учебную базу, где осваивали новую технику молодые летчики-истребители. Самой большой машиной, на которой ему приходилось летать до сих пор, был учебный самолет «АТ — 6», крепко сколоченный рычащий зверь в шестьсот лошадиных сил. В новой школе Пруэтт очутился перед лоснящимся носом «Мустанга». Он робко погладил рукой одну из четырех огромных лопастей винта и проторчал целый час у поджарого истребителя, любуясь его линиями и сгорая от нетерпения поднять самолет в воздух.

Он доводил своих инструкторов до изнеможения.

А ему все было мало. «Мустанг» оказался машиной мощной, послушной, стремительной и беспощадной, как тигр. Этот самолет казался венцом всех мечтаний Пруэтта, приведших его в авиацию. В учебных воздушных боях Пруэтт дрался с таким неистовством, что через несколько недель перещеголял своих инструкторов, которые быстро обнаружили, что этот молодой лейтенант стал такой же неотъемлемой частью истребителя, как и мотор.

Пруэтт был прирожденным летчиком. Более того, он был блестящим прирожденным летчиком, сочетавшим в себе это великолепное качество с техническим мастерством.

Но ему так и не пришлось пострелять из шести пушек «Мустанга» в бою. Когда война в Европе кончилась, его отпустили с действительной службы ВВС, так как он решил поступить в колледж. Пруэтт своевременно почуял надвигающуюся беду. Когда война на Тихом океане окончится, летчиков всюду будет хоть пруд пруди. Десятки тысяч летчиков! И всех их ни в грош не будут ставить. Пруэтт слышал, что в боях в Европе уже принимали участие новые реактивные самолеты; он разговаривал с летчиками, которым доставалось от двухмоторных «Мессершмиттов» — у тех скорость была километров на двести в час больше, чем у американских самолетов.

Стреловидные крылья, число Маха, оборудование для сжатия воздуха, газовые турбины… лексикон наступающей эры и волновал и настораживал. Волновал, потому что сразу за горизонтом предвиделись новые масштабы полетов; настораживал, потому что теперь мало уже быть просто пилотом. Надо еще чтобы и котелок варил.

Пруэтт поступил в Миннесотский университет и взялся за осуществление дьявольски жесткого плана — одолеть четырехлетний курс за два года. Другие летчики справились с этой задачей; он не хотел уступать никому. Все не относящееся к занятиям проносилось мимо каким-то туманным вихрем и совершенно не интересовало Пруэтта. Через два года после поступления в университет он окончил его с дипломом авиационного инженера.

Он позволил себе только перевести дух и снова взялся за работу. Годом позже (потеряв килограммов семь по сравнению с тем весом, который у него был, когда он впервые переступил порог университета) он защитил магистерскую диссертацию.

В возвращении в кадры ВВС ему временно отказали.

Война кончилась, число полетов резко сократилось, и от военных летчиков, желавших летать, просто отбоя не было.

Пруэтт поехал домой. Это было осенью тысяча девятьсот сорок седьмого года, он был рад передышке после трехлетней изнурительной гонки. Он наслаждался ничегонеделаньем, целыми днями ловил рыбу и с легким изумлением заметил, как плотно теперь облегают платья формы девушек, некогда знакомых ему еще по школе. Но среди них была одна, совсем особенная — Энн Фаулер. Он выделял ее среди всех своих приятельниц, и хотя ни он, ни она прямо не говорили об этом, само собой разумелось, что в будущем они когда-нибудь поженятся. Энн никогда ни на чем не настаивала, и сейчас, не скрывая своей радости от встречи с Пруэттом, она, как всегда, стремилась сохранить непринужденность и простоту их отношений.