Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

Мамка была уязвлена – не к ней Анна кинулась со своей обидой. Как волка ни корми… Она ль княжну не холит, она ли не бережёт. С нею от зари до зари. А девка неблагодарная к матери льнёт. Да чего от неё ожидать – чужая кровиночка, выкормыш. А вот ведь, кто из родных пятерых сыновей и дочерей желаннее её? Может, потому, что заменила умершего поскрёбыша? Э, да чего об этом думать!

– Ласочка моя.

– Мамушка, – все ещё плакала Анна, – меня Васька оттолкнул при народе, а с этой бабой безобразной, грязной целовался тайком, в потёмках.

– Глупенькая, потому-то и оттолкнул, что целовать не умеет. Вот научит его Ледра разным хитростям любовным, разве тогда пройдёт он мимо красы ненаглядной, мимо ласочки моей. А Ледра не грязная, ты не беспокойся, девка она добрая, справная. Братцев твоих, Юрия да Андрея Большого, обучала, теперь вот Васятка подоспел…

– Не хочу, чтоб обучала! Матыньке всё равно скажу!

– Э-эх, Анютушка, цветик мой лазаревый, всякому делу обучаться следует. Не без ведома княгини-матушки наука эта идёт.

– Иван тоже обучался?

– А как же!

– И отроковиц тоже обучают?

– Упаси бог! Спи, милок! – Мамка поспешно поцеловала Анну, перекрестила. – Заболтались мы с тобой. Вторые петухи уже, а мы всё колобродим. Крышу латать скоро начнут, тогда не поспишь. – Она заспешила к лежанке, забралась на неё и сразу же засвистела синицей.

– Мамка, мамка, а почему я прежде не видела эту… Ледру? Почему её так чудно зовут? Кто она, девка сенная?

– Спи! Никто в терему зря хлеба не ест, – проговорила мамка невнятно, в полудреме и, зевнув, прибавила ясно: – Ледра весьма искусна в любви, весьма.

«Искусна в любви… Что это значит? – размышляла Анна. – Мамка говорила: любовные утехи нужны, чтобы были детки. А просто так для праздности, они – грех, большой грех. Учиться греху, учить греху разве не грешно? Значит, эта Ледра… За что её так прозвали? И какая она – красивая или конопатая? Лицом так и не повернулась. Почему же подумала я, что никогда её не видела? Значит, она грешница. И за грех, как странно, её никто не наказал. За грех она хлеб ест. За грех живёт в княжеском тереме, да ещё на нашей половине. Конечно, на нашей, иначе не была бы босая на крыльце. Может быть, в той горенке, что всегда закрыта. Ну да, дверь закрыта изнутри, на чердак открыта, а эта… Надо будет проковырять в ней дырку и посмотреть. А вдруг она вовсе не грешница и у неё детки есть от Ивана, Юрия, Андрея, а теперь ещё от Васятки будут. Но у Васятки уже есть ребёночек, зачем ему ещё. Жаль, не спросила, как зовут эту девочку, что с коровками летала. Любопытно, как летала?»

– А так, – сказала девочка, у неё были растрёпанные волосы и заспанные серые глаза, – давай, Анютка, руку и полетим.

– Давай, давай! – засмеялась Ледра, успевшая надеть красный рязанский сарафан. – Не бойся!

– Откуда вы взялись? – удивилась Анна. – Я же ещё не сплю.

– Конечно, не спишь, – подтвердила Ледра, она оказалась тёмно-русой, широконосой и чуть губастенькой, не красавицей, нет, лишь глаза были хорошими, тёмными, тёплыми, и в них плескалась печаль.

– Ну что ты меня так разглядываешь? Летим!

Они взялись за руки, как в хороводе, и поплыли над рассветной Москвой. Внутри этого маленького хоровода кувыркался, вскидывая ногу в красном сапоге, невесть откуда взявшийся суженый.

– Меня зовут Айвина! – перекрывая свист ветра, кричала девочка. – Айвина!

Проснувшись, Анна не вспомнила полёта, забыла о ночном происшествии.

С Преображения, с Яблочного Спаса до Сретенья Анна усердно ткала и вышивала узорчатые пояса: мужские широкие и длинные, шириной в пядень с кувырком, длиной в три аршина, женские поуже, в полпядени и покороче, в обхват, – отцу, матери, старшим братьям, Марьюшке. Сама себе оброк установила и срок назначила, а матушка княгиня не препятствовала, освободила даже от других дел.

Корпела Анна при свечах: день убывал и в терем, где были малые оконца, к зиме и вовсе перестал заглядывать. Ткала, спешила и всё раздумывала, делать ли пояс суженому; вроде мал ещё его носить – надевать пояса могли только взрослые, – а вдруг без её рукоделия беда как раз с ним случится после Сретенья, сбудется таинственное предсказание. Ведь известно было тогда, что пояс – не просто часть одежды и носят его не затем, чтобы штаны не спадали или рубаха не болталась: силу особую он в себе таит и человеку передаёт.

Но напрасно Анна о суженом беспокоилась, с ним ничего не стряслось, а горе всё-таки пробралось в дом: занемог великий князь Василий, князь-батюшка. Захирел, исхудал, а лекарей не желал звать, сердился, когда их приводили, кричал на весь терем:

– Уберите этих отравителей! Я здоров как бык!

Когда же силы совсем оставили его, сам себе болезнь установил – сухотку и татарина какого-то призвал на помощь. И тот истыкал ему тело тлеющим трутом, да, видно, перестарался, слишком горяч был трут. Пузыри вздулись огромные, обернулись незаживающими язвами, приключилась потом лихорадка.

– В монастырь, в монастырь, – шептал князь cпёкшимися губами. – Грехи замолить… Схиму приму…

Но великая княгиня Мария Ярославна постричься не дозволила. О детях пеклась, шутка ли, пять сыновей осталось, дочь. Внук на ноги поднялся. Не дай бог, пострижётся князь, часть наследства монастырю перейдёт, а чего ради? – грехи всё равно не успеет замолить: уже нос заострился, и пот липкий на челе выступил. Убедила князя духовную скорее подписать, которую сама и составила. По этой духовной великое княжение оставалось за Иваном, ему же шла треть всех московских доходов, ну а сама Московия раздиралась на части между княжичами, как раздирается подросшими хорями принесённая родителями лакомая добыча. Что поделаешь, князья тоже по законам природы живут: добывают, множат добро, живота не щадя, чтобы потом в одночасье раздать всем детям. Важно, чтобы делёж был справедливым. Ей казалось, она никого не обидела, каждый получил своё – по старшинству и заслугам. Юрию перепал Дмитров, Можайск, Серпухов и все владения бабки Софьи. Андрею Большому – да стоит ли перечислять? – никто из сыновей не был обделён, и себя она не забыла. Помимо нескольких уделов и волостей, городов Ростова и Романова, ей ещё завещалась власть родительская, и не только в делах семейных, но и государственных.

Поставил князь под духовной крест. Скрепили эту подпись великокняжеской печатью и потянулись приближённые и родственники прощаться с умирающим.

Курился ладан, трещали, коптили многочисленные свечи, полыхал жаром изразцовый бок печи – не продохнуть. Да ещё понабились в ложницу в одежде зимней, в волчьих шубах, овчинных кожухах, и от них шёл тяжёлый дух.

Прощались по старшинству. Однако после Юрия князь вдруг Анну с суженым кликнул. Но уже не смог руки поднять для благословления, не мог сказать напутственных слов.

– Батюшка, батюшка, собирайся с силами, – лепетала Анна, упав на колени перед ложем. – Батюшка, уже верба распустилась. Мать-мачеха расцветёт скоро. Тебе только до зелёных листиков перемочься, батюшка, – там полегчает.

Лепетала чушь, а сама не верила утешительным словам, глушила ими плач, заталкивала его поглубже – к сердцу.

– Батюшка, понюхай! – приложила к неподвижному лицу пушистую веточку. И вдруг подобие улыбки мелькнуло на нём. Разомкнулись запёкшиеся губы, прижались к её холодным пальцам.

Он умер в ту же ночь, 17 марта, не дожив до сорока шести лет.

Хоронили великого князя Василия Васильевича, Василия II, Василия Тёмного, по обычаю того времени, на следующий день, в белокаменном Архангельском соборе, воздвигнутом предком князя Иваном Калитой. В нём был похоронен и Калита, с тех пор собор стал усыпальницей великих московских князей.

Много народу набилось в него в этот горестный воскресный день. Ещё больше столпилось на паперти. Немало было иноземцев и, конечно, татар. Иноверцы в собор не входили. Но именно они сообщали потом в своих посланиях на родину, как убивалась на похоронах дочь князя, как упала она уже на заколоченный гроб, заголосила неприлично громко для княжны: «Это я, я погубила батюшку!» Великая княгиня Мария Ярославна велела увести дочь, так что гроб опускали уже без неё, без неё накрывали его закладной плитой, устанавливали каменную гробницу.

И ещё сообщали иноземцы, что по Москве идут слухи, будто внезапная болезнь здоровяка князя вызвана какими-то колдовскими знаками, вышитыми якобы княжной по наущению одной из нянек; няньку велено казнить, говорят, а княжну днями сошлют в монастырь.

И передавая все эти новости, обсуждая их между собой, чужестранцы с Запада посмеивались над московскими нравами – в их государствах давно уже не верили в таинственную силу знаков. Ведьмы, правда, нередко гибли на кострах, но случалось это вовсе не из-за каких-то невинных вышивок.

В донесениях послов главным поэтому были не слухи (они приводились как курьёз, образчик московской дикости, варварства), главным было то, что великая княгиня Мария Ярославна, вопреки предсмертной воле мужа, решительно отказалась обратиться к королю Казимиру за покровительством, сказала высокомерно, грубо, словно простолюдинка: «Сами со своими делами управимся – вон сколько нас, родственников да свойственников, и у всех головы на плечах – не кочаны». Писали, что только едва ли «родственники да свойственники» будут допущены к московскому пирогу: Иван вошёл в полную силу, двадцать два года ему, да и Мария Ярославна – женщина властная, весьма искушённая в государственных делах, а друг с другом они прекрасно ладят.