Донос - Юрий Запевалов

– Да что вам жалко, что-ли? Это же все таблетки. Не наркотики! Он же сам платит. Вы посмотрите, как он мучается. Особенно по ночам. Это же все его лекарства, прописанные врачом. Зачем вычеркивать? – Врач, махнув рукой, подписала весь перечень. И у нас появилась настоящая аптечка.

Андрей набрал горсть каких-то половинок, долек, целиком таблеток.

– Выпей и спи. Днем ведь опять вызовут.

На допрос меня водили почти ежедневно. Сложный это процесс – вызов на допрос. Для тех кого вызывают.

Следователь может вызвать в комнату допросов на «иваси». Тогда тебя подымают в три часа ночи.

«С вещами на выход!»

Примерно через час, после побудки, забирают из камеры и выводят в «накопитель». Это узкая, длинная комната, около двух метров шириной и 6–7 метров длиной. Потолки высокие – более трех метров. Вдоль стен – узкие скамейки. На них могут разместиться десять-двенадцать человек. В «накопитель» людей буквально заталкивают, уплотняя массивной металлической дверью. «Набивают» туда более сорока человек. Духота, жара, пот. Люди стоят в изнеможении.

При малейшем ропоте – вызов в коридор. «Разговор» с резиновой дубинкой. Жесткие окрики, мат – даже от надзирателей-женщин.

Здесь ты чувствуешь себя быдлом, скотиной. Здесь ты никто, животное. Абсолютно бесправное. Из-за тебя, собаки, бедным надзирателям приходиться напрягаться…

Процесс заполнения «накопителя» заканчивается часам к пяти. «Накопитель» полный, приток заключенных прекращается, массивная дверь захлопывается – надолго.

Дед знал, что делает. Пожалуй, именно ему обязана большая семья Красноперовых-Запеваловых тем, что остались все мы живы и невредимы. Остались невредимы во время разгула борьбы с казачеством, во время сплошного раскулачивания, когда казачьи станицы стали называться просто деревнями и селами.

Дед, Георгий Миронович Красноперов, Егор, как его звали станичники, с давних пор ходил в казачьих «старшинах», относился к станичной и полковой начальственной «верхушке». Один из зажиточных казаков, он имел несколько домов в окрестных хуторах. На этих хуторах паслись десятки лошадей, коров, овец, вырастали бессчетно куры, утки, гуси. И семья была немалая. Сын Григорий, дочери Анна, Ольга, Алевтина. Сын женат, дочери замужем. Сильные, работящие зятевья. Было кому работать на обширных угодьях, было кому приумножать достаток. Подрабатывали в хозяйстве деда и пришлые, сезонные мужики. Много их бродило в ту пору вокруг жилых мест. Сезонная работа для них – это же спасение от голодной смерти!

Работа – не милостыня, работа – заработок. Где-то у этих мужиков свои семьи, дети. Такая сезонная работа спасала и эти семьи, и тех детей.

Не все еще и давали такую работу.

Отшумела Гражданская война. Перемешались было, передрались, но успокоились люди. Восстанавливались порушенные хозяйства. Те, кто работал – обжились быстро. В ёмкие лари ссыпалось выращенное зерно, в погребах появлялись соленья, варенья, копчености. Картофельные ямы засыпались свежим картофелем до самого лаза.

Тяжек труд на плодородной земле, но благодарен.

Родит ухоженная земля у работящей семьи. Но беден урожай у лодыря. Не было в русской деревне, в казацкой станице бедняков среди работающих от зари до зари семей. А лодыри – они во все времена на Руси сшибали пятаки, да поглядывали, где что плохо лежит.

В казачьих станицах бедным семьям помогали. Но не подаянием – это всегда было обидным у казаков. Работу давали. Да еще и помогали в этой самой работе. И работу-то давали посильную. Знали казаки – бедными семьи в станицах казачьих не рождались, бедными становились. Убьют кормильца, в плену ли вражьем сгинет кто – а дети малые, работать еще не могут. Жинка казачья и пай казака, и права его получает, и заботу станичную, и опеку неназойливую, но справедливую. А подрастут пацаны – и вот они, казаки! И землю родную сами обрабатывать начинают, и завалившиеся «сарайки» подправят, да и на «круге» казачьем есть уже кому «кричать». Ожила семья казацкая. Выжила, с помощью родной станицы, и ожила. Расправили плечи подросшие молодцы, не всем уж и угнаться за ними. Вон – и лошадь у них молодая, бойкая, и сбруя обновленная, да и на полях-огородах не бурьян растет, хлеба колышутся, овощи поспевают. Ожила семья!

Не было среди казачьих семей бедняков. Но появились. Бедняки – комитетчики. Пока казаки работали в поле, пока шли горячие для земледельцев дни – комитетчиков не было. Горланили где-то вхолостую, занимались где-то политикой. Для себя. Занимались государственным устройством – под себя. Но как только урожай собрали – они тут как тут. Делить на всех!

Чужое делить легко. И делили. Силой, убийствами, разбоем. Отобрать можно раз, ну два – отпор, наконец, все равно будет дан. Но – голь на выдумки хитра. И догадлива. Вот и придумали. Загнать всех в одно – общее хозяйство. Пусть работают, раз такие работящие. Делить-то урожай будем мы. Как надо, так и поделим. А казаки и прочая живность – они пусть работают.

За трудодни. Трудодни – не деньги, не жалко. Пусть работают.

4

Живуч человек. И в жизни своей быстро приспосабливается к самым трудным условиям. Вот уж, кажется, и повернуться негде в этом тесном проклятом «накопителе», но – «уплотнение» закончилось, двери захлопнулись, люди как-то растолкались, приспособились – тут же кружки, чай, кипятильники. Пошел по кругу «чифирь» – густой, горячий, терпкий.

– У кого есть чай, братва, передай сюда! – Передают. Владельцу чая – первый глоток.

– А ты что, старый, не пьешь что ли?

– Такой густой не пью.

– Молодо зелено, понятно.

– Новичок, поди, что с него взять. – Небольшое это событие вызывает оживление, шутки. Никто на отказ попить из кружки, идущей по кругу, не обижается – хозяин чая, дал почти полпачки, а сам не пьет. Значит не чудит, знает, что делает. Имеет право, чай-то заварили его, ему первый глоток. Но нельзя, видать. Что ж, посмеемся беззлобно, не пьет и не надо.

Я так и не научился пить этот возбуждающий напиток. Как-то попробовал – горько, никакого вкуса, а, может, я этого вкуса не понял. Так в дальнейшем и не приобщился.

Разводят из накопителя утром, после восьми. Если без выезда за пределы тюрьмы, значит на «иваси» – это проще, спокойнее. Еще часа два разных разводных процедур, перевод по подземному переходу с передачей охране «иваси» – и тебя помещают в небольшую полупустую камеру. Там сразу ложишься на голую «шконку», шапку под голову – спать.

До побудки. Первая побудка – обед. От обеда отказываюсь, беру только чай, вернее кипяток. Завариваю своим, принесенным из камеры чаем – из камеры всегда берешь немного чаю, сахару, баранок или печенья, с удовольствием, но быстро выпиваю – и снова спать. До вызова к следователю.

Если ведут на «иваси» – это точно к следователю. Адвокат на «иваси» не ходит. Адвокат приходит в тюрьму. Там у него и кабинка своя есть. Не на одного его, конечно, кабинка, но все-таки закреплена за ним. Мы с адвокатом всегда встречались в одной и той же кабинке. А может, это простое совпадение.

Хорошо, когда до самого вызова к следователю один дремлешь в камере. Лежишь, ни с кем не общаешься. Но иногда в камеру вселяют еще кого-то, такого же «транзитного», тоже по чьему-то вызову. Или куда-нибудь на отправку. Хорошо, если молчаливый. Не разговаривает, не заговаривает. Ждет своего, одному ему назначенного часа. Но так бывает не всегда. Редко так бывает.

Лежу я однажды так же на голой «шконке», жду своего вызова к следователю. Чаю попил, а спать что-то расхотелось. Лежу, грею голую «шконку», кулаки под голову, гляжу в потолок, никаких в голове мыслей, ни о чем не хочется думать. Жду.

Железная дверь загремела задвижками, открылась с визгливым скрипом. Входит старик. Седой. На костылях. Ноги у него почти парализованы. Добрался до пустой «шконки», уселся с кряхтением, кашлем, сморканием. Сморкается, собака, прямо на пол, без всяких там тряпок-платков.

– Кто таков?

Лежу, не откликаюсь, отвернулся.

– Ты что, «прыщ», не слышишь меня?

Лежу, не отвечаю. Делаю вид, что сплю.

Вдруг какой-то свист надо мной и стук в противоположную стенку. С отскоком от стенки падает рядом костыль.

Вскакиваю возмущенно. Не новичок теперь, порядки уже знаю. И на таких придурковатых тоже насмотрелся.

– Ты что, упырь, башкой в парашу захотел окунуться?

– Ладно, ладно, – смеётся, – вижу, свой. Надо же обратиться как-то. К тебе обратиться. Знаю же, не презираешь. Не сердись, подай костыль. Думаешь я промахнулся? Еще чего. Если бросают, то не промахиваются. Сам же знаешь. Познакомиться хочу, пообщаться. С чем «сидишь»?