Снова в дураках - Элоиза Джеймс

Три часа спустя они украдкой покинули дом со всеми его и Джайлса деньгами, лежащими в кармане Тобиаса... Еще час спустя они мчались по дороге в наемном экипаже... А спустя еще шесть часов отец Женевьевы нагнал их. Но до этого...

Да, у него были годы, чтобы вспоминать о том, что произошло за эти шесть часов.

Ему все еще трудно поверить, что он снова видит Женевьеву. Вот она, стоит возле белоснежной жимолости, купающейся в лунном свете. И, похоже, вовсе не жаждет вновь отправиться с ним в Гретна-Грин. Она считает, что влюблена в Фелтона. И этот ублюдок, очевидно, настолько в ней уверен, что даже ни на минуту не задумался, отсылая ее домой с соперником. Но ведь это она целовала его в карете. А теперь Женевьева делает вид, что данного эпизода никогда не существовало, но каждая частичка тела Тобиаса уверяла его в обратном.

- Ваши волосы все также исключительно красивы, - сказал он, протягивая руку, чтобы дотронуться до них. Длинные вьющиеся пряди сбегали вниз по ее спине, переливаясь всеми возможными оттенками от коричневого до золотого, словно бурые камни смешали с золотом.

Она обернулась, ветка жимолости прильнула к ее лицу.

- Этот сад стоит целого дома! - воскликнула она, не обратив никакого внимания на его комплимент. Он помнил, что лесть ее никогда не интересовала.

- Вы знаете, за что жимолость получила свое название? - спросил он.

- Нет, - ответила она, и в ее глазах сверкнул интерес.

Он сорвал один цветок и шагнул к ней ближе.

- За то, что ее цветы имеют сладкий вкус[13], - сказал он, слегка касаясь белыми лепестками ее губ.

Она нахмурилась.

- Очень смешно. Это всего лишь цветок. Кому придет в голову есть цветы.

Он перевернул растение и показал ей его самое узкое место.

- Вкусите это, Женевьева.

- Я прошу вас прекратить обращаться ко мне так неофициально! - резко высказалась она, явно полная любопытства, но не желающая никакой интимности.

Тобиас провел узким соцветием по линии ее губ.

- Насладитесь же.

Его голос был таким же низким и густым, как серо-синее небо над ними.

- Я не ем цветов! - упрямо твердила она, отталкивая его руку.

- Это делается так. - Он поместил цветок между своими губами, и капля сладкого нектара скатилась ему в рот. - Вот так, попробуйте. - Он положил свою большую ладонь ей на затылок, на эти великолепные волосы, и подтянул ее к себе. - Ну же, попробуйте!

Его губы коснулись ее, затем приоткрылись, приглашая вкусить цветочный нектар, и она... - о, его Женевьева никогда не станет сопротивляться такому подарку - ее язык с тихим вздохом проскользнул в его рот. Сладость цветка ушла, но сладость губ Женевьевы могла заставить его наслаждаться ею всю ночь. Жимолость оказалась между их телами, зажатая между его грудью и ее. Руки Женевьевы взлетели к волосам Тобиаса и притянули его ближе.

Желание пробежало по его венам, как тягучий мед, как пьянящий аромат смятых цветов. Он обхватил лицо Женевьевы ладонями и поцеловал ее бесконечно долгим поцелуем, молча и страстно задавая вопрос, на который не имел никакого права.

Голова у Женевьевы закружилась, и она снова перестала о чем-либо думать. Здесь и сейчас был только Тобиас, и вкус его рта, и ощущение его рук на лице, держащих ее так нежно и ласково, словно она была некой драгоценностью, в то время как его губы производили разрушающие ее действия. Тело Тобиаса было большим и горячим, через шелк своего платья она чувствовала все выпуклости его железных мускулов, а также... также некие выпуклости, приносящие наслаждение. Ощущения были очень смутными, основанными на поцелуях тех кратких шести часов, закончившихся несколько лет назад. Но память о них неумолимо к ней возвращалась: твердость тела Тобиаса, и нечто похожее на ворчание, рождаемое его горлом, и способ... да, способ, которым он обхватил ее своими руками и затем уложил на сиденье кареты. За исключением того, что вместо жесткого сиденья под ней вдруг оказался мягкий ковер из травы, а вокруг чувствовался запах цветов, и слышалось неясное пение какой-то птицы, забывшей вовремя лечь спать.

Она тоже что-то забыла, но сейчас это не имело значения, не тогда, когда у нее был Тобиас, были его руки, его нога... это ощущение было настолько всепоглощающим, что Женевьева выгнулась к нему, дрожа от тоски по тому чувству, которое едва помнила, но которое охватывало подобно пламени.

Он что-то говорил, и его голос тоже дрожал.

- Сладкая, - говорил он, - ты такая сладкая, Женевьева. Моя Женевьева.

Он провел рукой по ее груди, и туман снова опустился на ее глаза, как раз в то самое время, когда она уже собиралась остановить его, а вместо этого снова притянула его голову к своей. Она вся горела, между ног разлился жар, огонь обжег ее губы прежде, чем она успела потребовать... попросить... но казалось, что он и так все знал. Его рука дразнила ее грудь, его большой палец двигался поверх шелкового лифа, лаская мягкую кожу чуть выше выреза платья. Она извивалась, невнятно протестуя. Он мучил ее, а ей всего лишь хотелось той страсти, того взрыва и вспышки света, того...

Его рука вернулась к ее груди. Томительный стон прорезал вечерний воздух словно музыка, способная конкурировать с соловьем.

- Так ты хочешь вкусить медовой жимолости, Женевьева? - спросил он ее. Его голос прерывался от сильнейшего желания, но был тверд и управляем. Он прочертил цветком дорожку по ее разгоряченной щеке, оставил капли сладкого сока на ее глазах и губах.

Она неохотно открыла глаза, приходя в себя и осознавая, что еще раз сыграла роль развращенной девицы: что в нем такое, в этом Тобиасе Дерби? Почему ему удается заставить ее играть столь развратную роль?

Его глаза потемнели от желания. Он аккуратно взял цветок и нажал на него, выжимая сок прямо возле ее рта. Капля нектара упала ей на язык и стремительно скатилась, оставляя на своем пути медовый вкус.

- Вот видишь, Женевьева, - прокомментировал он свои действия, - каждый цветок готов накормить сладчайшим медом из своей груди.

- Я не могу этого сделать, Тобиас, - прошептала Женевьева.

- Мы ничего и не делаем, - сказал он ей, его густые ресницы прикрыли глаза. - Мы просто целуемся, Женевьева. - Его рука, не двигаясь, совершенно невинно лежала на ее груди, словно он думал, ей удастся забыть о его действиях. - Я же не стянул вниз лиф твоего платья, например.

- Надеюсь, что нет! - воскликнула она, но тут же замолчала, поскольку именно это он сразу же и сделал.

- О, боже, Женевьева, ты еще прекраснее, чем я запомнил, - мгновенно охрипшим голосом произнес он. Ее грудь, полная, не умещающаяся в его руке, светилась в лунном свете так же, как жимолость, ее сосок был подобен нежному бутону.