Митина любовь - Галина Щербакова

Но что я увидела? Я увидела в Фалиных глазах гнев, который ну никак нельзя было отнести к Сергею Давыдовичу. Скорее уж к его тете с возбужденными сосками, но тетя-то тут при чем?

Я перевернула лист альбома. В уголочек для фотографий был всунут рассыпающийся старый конверт, на котором было написано: «Дмитрий».

Я сочла возможным его открыть.

Профсоюзная карточка. Членский билет ДОСАРМа. Читательский. Мелкие фотки для документов. Справки. Об уплатах, сдачах анализов, о наличии и отсутствии, о полагающемся и не имеющем права быть. Одна просто прелесть: «Гражданка Юрченко Любовь Кирилловна прошла проверку на ящур. Дана для мясобойни». И лиловое чернильное пятно. Ничего не понять, но четко видно — Мясницкий район.

В этом районе жили родители мужа Шуры. Шура обрадовалась, что из-за меня может не ехать туда в очередное воскресенье, а я возьми и скажи, что охотно съездила бы с ними. Сто лет не была в деревне.

— Когда еще выпадет случай?

Действительно, когда тебя еще занесет в Мясницкий район? По вероятности попадания это почти как Париж там, Лондон… Но мне как раз туда не надо! Мне как раз надо в Мясницкий район, к Юрченко Л.К., проверявшей на ящур свою корову.

Отдайся на волю воде. Она приведет тебя куда надо. Не исключено, что в омут. В сущности, это право воды.

Оказывается, Люба Юрченко всю свою жизнь жила наискосок от свекрови моей драгоценной Шуры. Зара Акоповна, свекровь, большая, шумная, бородатая армянка, даже смутно помнила Митю. Шура отвергала это начисто. Во-первых, этого не могло быть, потому что «эта старая дура» забыла, что во время войны ее тут не было. Она была в Нахичевани.

Но Зара возьми и скажи, что помнит и девушку, у которой были «не все дома». По воскресеньям она носила на голове веночек, а куда делась, не помнит…

Шура наступила мне на ногу. «Ага! — подумала я. — Ты все знаешь, просто не хочешь говорить… Хорошо, не буду…»

Зару же остановить было невозможно.

— Хватит, — резко обрезала ее Шура. — Ну сколько можно? Такую бы память да в мирных целях!

— Ты так хочешь? Ладно! Пусть! Я сейчас возьму и выну свою память! — кричала Зара Шуре. — Ты этого хочешь, этого? Я все для тебя сделаю, потому что делаю это не для тебя, а для сына! Для этого я вынимаю свои мозги вместе с памятью. Я выбрасываю их в помойное ведро. Вместе с вашим дядей или кто он вам есть, будь он проклят на том свете, если ты из-за него со мной ссоришься. Так вот. Я не видела его, не видела, какой он из себя худой, как последняя стадия туберкулеза. Я не видела и не знаю, что эта женщина, которая напротив, сначала была с ним счастливая, а потом из нее вышел дух… Все! Кончено! Все в помойном ведре!

— Я же не говорю, — резко отвечала ей Шура, — что не было какого-то мужчины и что из кого-то не выходил дух. Я про фантазии моей дуры сестры. Она всю жизнь наворачивает в своей голове такие сюжеты, что можно подумать, ей больше нечего делать.

— Я выбросила мозги в ведро, — гордо отвечала Зара, — я выбросила туда имя Митя и закончила тему. Хотя почему не пойти и не спросить правду, я не знаю… Две минуты — и решение вопроса. Она сейчас в разуме.

— Нечего вытаскивать покойников из их могил, — твердо отвечает Шура.

— Хорошо! Хорошо! — кричит Зара. — Это мое пожелание тоже в помойном ведре! Ты можешь быть довольна, я подчиняюсь тебе, как ваш Иванушка-дурачок.

И она уходит от нас обиженная, а мне неловко, что это из-за меня. Приехала и устроила. Не хватало мне чужих скандалов, хотя, видит Бог, я не понимаю, что уж такого в моем любопытстве?

— Ладно, — отвечает Шура. — В конце концов, это наша история… Если уж приехала — сходи.

Я бурно не соглашаюсь. Зачем это мне надо, кричу я. Зачем? Просто взбрело в голову. Моча ударила, — помнишь, Шура, как говорила бабушка о дурных делах: ударила моча.

— Но ударила же, — печально говорит Шура.

— Ну прям! — возмущаюсь я и иду.

Я уже иду… Я уже на другой стороне улицы. Я открываю калитку и топчу тропинку, посыпанную желтым-прежелтым песком-иностранцем.

Мне вслед что-то кричит Шура.

Что-то Зара.

Залаяли собаки, захлопали двери. А что вы хотели: я ведь на самом деле на всю деревню ворошу покойников.

Она не подготовила меня, Зара, к встрече с Л. Юрченко. Надо было сказать, какая она старуха, какая она лунь, как высохла ее плоть. Я нервно считаю ее года. Ну, приблизительно, исходя из всего… И нахожу, что ей еще нет шестидесяти. Странное ощущение, что она не была молодой никогда. И мне не за что ухватиться, чтобы войти в ее далекое-далекое и подсмотреть.

— Вы меня извините, — говорю я. — Я из семьи Мити.

Она открыла дверь, приглашая меня войти. На стене висел увеличенный с фотографии на паспорте портрет Мити. Сразу после войны они тучами ходили — увеличители портретов. У меня есть собственный, тайком от мамы заказанный бабушкой. Я на нем школьница, с белым гофрированным бантом под шеей. «Художники» на свой вкус вздыбили мне волосы на темечке и дотошно выписали улыбку. Она у меня виновато-нахальная, как сказала бабушка: «Ты тут себе на уме». Был сделан и портрет Шуры. Маляры от фотографии нарисовали ей круглые глаза, они так старались передать их огромность, что явно переборщили, получились не глаза, а пуговицы для тяжелого зимнего пальто, мощные пуговицы, которым надлежит держать стеганые полы.

Бабушка спрятала Шурин портрет глубоко в комод. Сейчас он у меня дома, и Шура мне на нем нравится. Ведь она на самом деле держатель всего и вся, так что мастеровые не так уж были и не правы.

Я поразилась Митиной молодости на портрете. Наверное, это случилось от потрясения старостью женщины, от сравнения, наконец, с собственной уже неюно-стью. Митя был на портрете лукав, как будто предвидел этот мой приход через время.

— Как ваше отчество? — спросила я.

— Меня зовут Любой, — ответила женщина. — Отчество я сроду не носила.

— Я помню, как вы приезжали к нам с Митей, — сказала я. — Бабушка ходила к вам в дождь ночью.

— Откупалась, — ответила Люба.

— Вы можете мне это рассказать? — спросила я.

— А что рассказывать? Ваша бабушка сказала, что вернулась с фронта его жена контуженая. А я, мол, кровь с молоком. И найду другого.

— Понятно, — улыбнулась я. Делался упор на основополагающую Митину черту. — А что было потом?

— А потом она его отравила.

Я сказала ей, что моя сестра Шура осуждает меня за то, что вторгаюсь в прошлое, что живая жизнь, по ее мнению, не любит, когда возвращаются назад и перекапывают ее русло.

— Я с ней согласна, — ответила Люба.

Она говорила глядя через мое плечо, как будто именно за мной стоял ее собеседник, ему, не мне, предназначались странные движения пальцев, мелкие, изящные, будто она перебирала ноты на округлом инструменте, лежащем у нее на коленях.

— …Это сейчас автобус, — говорила она. — А тогда ехали на «кукушке». И пешком. Он только приедет — и сразу надо обратно. Мы иногда с ним прямо на приступах в хату любились… Не было времени, чтоб в доме и как у людей.

…Я его далеко провожала…

…Иногда мы с ним сворачивали в кусточки и любились уже на каменной земле. Видите? — Люба в одну секунду подняла кофту, повернулась, и я увидела под лифчиком кривой, плохо зашитый шрам. — Это я напоролась на стекло. Митю посадила на машину, сама иду, а с меня кровь кап-кап… Зашла к Вале, нашей медсестре, она увидела, как закричит…

Я ее успокоила, сказала, что живучая и боли не боюсь. Она мне скобки поставила, у нее остались от коровы, когда та распорахала проволокой себе вымя…

…Хорошо зажило, быстро, правда, спину сильно стянуло, и я стала дергаться… Мне все время хотелось кожу спрямить…

…Но ничего… Привыкла…

…Митя, правда, когда увидел, просто зашелся. У него случился испуг на «если бы…». Ну не случилось же…

…С тех пор я брала с собой в поле одеяльце, оно и сейчас живое. Не могу выкинуть. Оно пахнет Митей и ржаным холодком.

…А может, это мне кажется? Митя особенно пах. Он курил хорошие папиросы, «Казбек». И пах хорошо. Чистой водой… Знаешь, — страстно сказала она собеседнику за моим плечом, — знаешь…

Меня всю как бы размазали по стеклу, лишив формы и содержания. Я ведь не умею говорить на такие темы, в моем лексиконе просто не было слов про это. Но в меня впивались слова о ржаном Митином холодке, о запахе чистой воды, все это смущало не фактом существования, а фактом говорения. Женщина же торопилась вспоминать Митю страстно, подробно. Чувственно… И лицо у нее при этом было странное — напряженное, дрожащее… Она как бы была в той лесополосе, посаженной державным повелением против ветров, а оказалось, для греха… Для греха!

Люба все говорила, и я не могла уйти. Сколько это могло продолжаться — ее воспоминание и мое нетерпеливое смущение.

Я остановила ее:

— Извините, Люба…

— А… а… а… — последним звуком кончилась женщина. — А… а… а… На чем она себя перекусила?