Осот - Марина Дяченко

Вдоль стен висели, открытые всем ветрам, пустые гамаки.

– Комната барона, – сказал я вслух. – Где они жили все? Дети, стража, слуги?

– Внизу. На земляном этаже.

Я вспомнил о бароне, который так и коротает вечность – провиснув в гамаке почти до пола. Некстати пришла на ум еще одна йолльская традиция: хоронить особо знатных покойников в гамаках.

– А… ты? – я запнулся. – Ты где жил? И кто ты, собственно, такой? Что делаешь в доме барона?

Будто не слыша меня, он откинул край тяжелого полога. Заглянув через его плечо, я увидел – сквозь тучу пылинок в солнечном луче – мальчишку, свернувшегося на матрасе, как корешок в слишком тесном горшке.

– Реф! – негромко приказал маг.

Мальчишка вскочил. Встрепанный, круглоглазый, бледный, он вдруг напомнил мне – меня.

– Выходи, – сухо велел маг.

Мальчишка выбрался из «оре». Сердце в нем колотилось так, что вздрагивала льняная рубаха на груди и на спине.

– Твой отец умер, – сухо сказал маг.

Мальчишка хлопнул светлыми ресницами. В нем не было ни капли скорби – только страх.

– Это ты его убил?

Я поперхнулся от такого вопроса. Мальчишка долгое мгновение глядел на мага, а потом затряс головой так, что чуть глаза не расплескал.

– Где Кноф? Где твой брат?

Мальчишка икнул.

– Отвечай!

– Осторожнее, – сказал я. – Все-таки ребенок…

Маг мельком глянул на меня через плечо.

– Где твой брат? – повторил тоном ниже.

– Он ушел, – выдавил мальчишка еле слышно. – Сказал… что уйдет… в море… на корабле.

– Когда? Когда ты видел его в последний раз?

Мальчишка, казалось, не понимал вопроса.

– Вчера? Видел его вчера?

– Нет.

– А позавчера?

– Нет. Он ушел.

– Куда?

– На корабль… матросом.

Мальчишка говорил по-йолльски. В языке Цветущей слова «матрос» до сих пор нет.

Маг помолчал, играя желваками. Мальчишка снова икнул.

– Слушай внимательно, – сказал маг сквозь зубы. – После смерти твоего отца здесь распоряжаюсь я. Беги в Фатинмер. Скажи матери: я велел явиться сей же час. Скажи госпоже Розе: я велел явиться ей тоже! Передай: я приказал слугам и страже вернуться на службу – немедленно, иначе я сочту это бунтом. Повтори!

– Матери… Госпоже Розе… немедленно… слугам… страже… бунтом, – мальчишка повторял слова механически, как заводная игрушка.

– И не бойся, все образуется, – зачем-то добавил я.

Он посмотрел сквозь меня – и шагнул к выходу на внешнюю лестницу. Минутой спустя мы увидели, как он бежит по дороге к тракту – что было сил, во все лопатки. А вдали, за невысокими холмами, проплывали цветные паруса – поезд набирал скорость, уходя от станции «Светлые Холмы», следуя из Дальних Углов в сторону побережья.

Мне никуда уже отсюда не уехать.

– Спорим, что стража не послушается. Тот, что в меня стрелял, наверняка был здесь во время нашествия. Многое повидал.

– Я тоже кое-что видел, – все так же сухо отозвался маг. – Пусть попробуют не явиться.

Я подумал, что не завидую этому начальнику стражи. Если выбирать между веснаром – и обвинением в бунте…

– Кто такая эта госпожа Роза?

– Мать старшего мальчишки, того, который сбежал.

– Женщина барона?

– Была женщиной барона почти шестнадцать лет назад. С тех пор ее муж, всю жизнь долбивший канавы, пошел на повышение… Теперь он сборщик налогов и надзиратель в поселке.

Я смотрел, как удаляются паруса. Тогда, в начале нашествия, женщины Цветущей были горды и непреклонны, и смерть предпочитали позору. Тогда все были уверены, что йолльцы уйдут с острова – или умрут все до единого, превратившись в удобрение для наших полей. И никому в голову не могло прийти, что спустя всего несколько месяцев… ну ладно, год с небольшим… первый веснар станет жертвой предательства.

Я на мгновение прикрыл глаза: веки горели. Хотелось спать, но я понимал, что не засну уже до самой смерти.

Вдалеке на тракте все так же маячили люди: не решались убраться, не отваживались подойти. Я бездумно взялся рукой за виноградную лозу – корень ее был далеко внизу, в земле, в плодородной земле моей Цветущей…

Я чуть сжал ладонь.

В рост. В развитие, в старение, в осень и опять в весну. Ветер унесет листья, зола вернется в землю, и будет пища корням.

Поле чернело золой. Вчера ночью йолльцы подожгли его с четырех сторон. С тех пор прошел день и еще одна ночь. Прошел дождь, превратил золу в жидкую грязь.

– Они хотят, чтобы мы передохли с голоду, – сказала полная женщина с родинкой на кончике носа.

Высокий светловолосый парень сплюнул сквозь зубы:

– Как же… Не дождутся.

Над верхней губой у него едва пробивались тонкие, прозрачные усы.

Поодаль толпились люди. Переговаривались. Жались друг к другу.

– Эй, дармоеды! – весело крикнул мужчина лет пятидесяти (его рука лежала на плече небольшого щуплого мальчишки). – Сеять будем – или плакать будем? Тащите все всхожее, что есть!

Дождь то утихал, то снова начинал моросить. Расходились тучи. Одна за другой вставали на небе радуги.

– Радуга – к веснарству, – бормотал мужчина. – Ну, где вы там, дармоеды?

Увязая в земле, катились тяжелые тачки. Люди сгружали мешки и корзины, торопливо шли, разбрасывая зерно – каждый по своей полосе, не ошибаясь и не сталкиваясь, хотя в горелой грязи не было видно меж.

– Не перерасти, Осот, – строго сказал мужчина. – Осыплется – как его потом жать… Усач, Ягода, вместе, что ли?

Женщина с родинкой улыбнулась, двумя руками отбросила с лица тяжелые темные пряди. Парень с невидимыми усами высморкался в грязь, скромно вытер руки о штаны.

– Ну… Поехали. Вместе!

Мальчик побежал.

Лучше бы, конечно, замереть, как солидному веснару, глядя в сторону, с равнодушным лицом. Слушать охи да ахи крестьян, не смотреть, как поднимается рожь – только чувствовать, как бегут по стеблю соки… как наливается колос…

Но он не мог удержаться. Не мог устоять. Таким восторгом, такой силой и радостью наполняла его работа.

Он бежал, раскинув руки. Он подпрыгивал, и под его босыми ступнями, и далеко вокруг лопались зерна. Выстреливали белые ростки – корни. Укреплялись. Тянули вверх зеленые побеги. Яркая зелень пробивалась поверх черного, грязного, безнадежного – поверх сгоревшего урожая. Все выше тянулись стебли. Солнце, вырвавшись из-за туч, засветилось на каплях росы.

– Цвети! – кричал мальчик на бегу. – Цвети!

Среди колосьев проглядывали красные и синие цветы. Дед много раз велел ему не растить сорняков, а он все равно растил. И они вырастали, открывали лепестки и снова сбрасывали, и вырастали снова, а колосья поднимались, меняли цвет, из зеленых становились желтыми, тяжелели, клонились к земле…