За великое дело любви - З. Фазин

Яша услышал — прокурор Поскочин говорит о нем, и вскинулся, отвел задумчивый взгляд от дальнего неба.

— Я необходимо должен, господа судьи, обратить ваше внимание на одно весьма существенное обстоятельство дела… Кто является, господа судьи, самым реальным деятелем, провозгласителем тех принципов, которые выражаются в словах «Земля и воля»? Потапов, деревенский мальчик, человек, который не знает даже грамоты! Он приходит на Казанскую площадь, приносит флаг, его поднимают, он старательно развертывает этот флаг для предъявления зрителям, и он же является хранителем его!..

— Это про меня так? — едва верил своим ушам Яша. — Это я-то «провозгласитель»?

— …Он уносит флаг, покидая толпу во время арестов. Он уходит, прикрываемый лицами, принадлежащими к интеллигенции…

В зале притихли.

— …Что же это за связь между Потаповым и молодежью, называющей себя учащейся и находящейся здесь, на общей всем скамье подсудимых? Что за связь между Потаповым и другими несколькими подсудимыми, вроде него, и этими людьми? Есть ли у них общие интересы?

В зале стало еще тише.

— …Спрашивается, есть ли у них общие интересы? Одни из них должны работать, трудиться, зарабатывать насущный кусок хлеба, тогда как другие заняты интересами более высшими, интересами науки. Что же это за связь? Вот над чем стоит поразмыслить, вот что составляет такое обстоятельство, которое придает наглядно серьезное значение беспорядку шестого декабря. Вот почему на этот беспорядок нельзя смотреть слишком легко. Что такое был Потапов прежде?

Яша с трудом удержался, хотел встать и спросить:

— А вы можете ли знать это лучше, нежели я сам? Нет!

Порыв Яши погасился мгновенно от бросившегося в глаза мясистого затылка и рыжей шевелюры защитника.

— Зададимся вопросом, что он такое был прежде? — продолжал Поскочин. — Это был простой мальчик, хороший работник, который уже с 12 лет поддерживал свою семью, который трудился, — и чем же он сделался теперь? Он является здесь перед вами одним из самых главных деятелей казанской демонстрации, и если обвинение не выделяет его как главного виноватого, то потому, что не находит в себе достаточного мужества, чтобы поставить против него это обвинение…

«Вишь ты как!» — усмехнулся Яша при этих словах Поскочина.

— …Потапов, господа судьи, — продолжал тот, — это такая страшная улика против всех обвиняемых из интеллигенции, это такая разбитая вначале («Кто же разбил?» — чуть не крикнул тут Яша) и вместе с тем такая порочная жизнь («в чем же пороки мои, господин прокурор?» — уже душила Яшу обида) простого русского человека, что, мне кажется, она не может не оставить в каждом самого тяжелого впечатления. Эта оторванная от семьи и честного труда («сам же говорил, что я хороший работник!») личность Потапова оттеняет смысл девиза «Земля и воля» («непонятно!»). Все нравственное значение этого дела шестого декабря прошлого года заключается в том непонятном («ага!») соединении разнородных, чуждых друг другу элементов нашего общества, связанных пред вами, господа судьи и господа сословные представители, одним общим для всех них обвинением…

Он сделал свое дело, прокурор; он по-своему исполнил волю монарха: не смешивать и не связывать рабочих людей с вольнодумствующей образованной публикой. Но государь император эту речь не одобрит. Не все, что говорится в царских апартаментах, следует выносить на широкую огласку. А вслед за Александром II этой речью будет недоволен и граф Пален.

Еще за день до окончания суда Кони проведал, какие тяжкие наказания грозят подсудимым, и явился к графу Палену домой в необычный ранний утренний час — граф только что поднялся с постели.

— Ваше сиятельство, — сказал Кони, когда они перешли в гостиную и уселись у камина. — Я хочу поговорить с вами о деле казанских демонстрантов. Приговор уже предрешен, и я нахожу, что он чересчур жесток.

Пален вздохнул с выражением человека, которому, видит бог, не хочется вести начатый Кони разговор. Взяв в рот сигару, он скрестил на груди руки.

— Но что прикажете делать, дорогой Анатолий Федорович? Члены особого присутствия на этом процессе: Петерс, Тизенгаузен, Похвиснев — вам известны. Это сенаторы из лучших. И мне кажется, на их месте вы тоже были бы жестоки. Положение обязывает, увы!..

Он добавил, льстя приверженности Кони к крылатым латинским выражениям:

— Карфаген должен быть разрушен. Что бы ни было, наше дело искоренять, искоренять, искоренять крамолу.

Фразу «Карфаген должен быть разрушен» граф произнес по-латыни; этими словами в Древнем Риме сенатор Катон заканчивал каждую свою речь, призывая уничтожить врага Рима — Карфаген.

— Ваше сиятельство, — говорил графу Анатолий Федорович в это январское утро, — насилие под видом закона может породить лишь новые насилия. Крайности порождают противоположные крайности, граф. Я позволю себе добавить: Раг рагi regertur.

Это означало: равное равному воздастся.

Пален недоверчиво морщился, крутил головой, и Кони в эти минуты думал: «Придется подать прошение об отставке».

Простодушие графа вряд ли было искренним. Он делал вид, будто не понимает Кони.

— Но в чем вы тут усматриваете насилие?

— Нарушается законность, ваше сиятельство.

— Я не вижу этого. Дело не обычное.

— Да, дело не просто уголовное, но…

— Оно по своему направлению из ряда вон выходит, Анатолий Федорович! — сказал с сердцем граф. — Кроме всего прочего, мы тут имеем дело с сопротивлением властям! На Казанской площади были избиты наши полицейские!

— Была драка, что ж, — усмехнулся Кони. — Когда дерутся, кому-то влетает.

— Но позвольте вам напомнить слова Фукса на нашем совещании в день беспорядка. Это уже, извините, не хождение в народ с пропагандой. Раз полиции было оказано сопротивление, то это прямое сопротивление власти, а следовательно, отрицание власти!

— Ваше сиятельство, простите, — остановил Палена Анатолий Федорович. — Неужели вы не готовы признать, что люди там у собора, были отнюдь не худшими членами нашего общества, хотя они и пошли на запретное действие. Согласитесь, ваше сиятельство, признать и задними какие-то высшие помыслы.

Граф не без любопытства посмотрел на своего помощника по министерству. Призыв к благоразумию — это еще куда ни шло, но признавать за мошенниками и девками какие-то «высшие помыслы» — этакое граф слышал от Кони впервые.

«Глуп я», — сам себя выругал Кони, ведь ясна бесполезность попыток добиться законности в самодержавном государстве. Но долг! Но совесть! И Кони продолжал разговор с раболепным министром, у которого сам находился в услужении. Подавляя досаду, Кони старался доказать графу, что можно, допустим, закрывать глаза на те гражданские чувства, которые заставили людей выйти с красным флагом на Казанскую площадь, но можно ли было предавать суду людей, минуя следствие, ограничиваясь одним беглым дознанием в жандармском III отделении. В конце концов, это нарушение правил судопроизводства, высочайше утвержденных самим государем.

Пален с легкой усмешкой произнес:

— Государь утвердил, государь может и отменить. Во всяком случае, — добавил граф, — нечего давать этим мошенникам и девкам швейцарские гарантии суда. Россия не Швейцария. Мы служим с вами престолу, дорогой Анатолий Федорович, и должны учитывать: государь в гневе. Он требует безжалостно искоренять крамолу, и мы должны исполнять его волю, все остальное не имеет никакого значения. Гражданственность хороша, но только не для России!..

Что оставалось Кони? Возражать графу, доказывать, что нельзя держать народ на коленях, что строгое соблюдение законности — основа существования всякого цивилизованного государства? Пален это знал и сам, разумеется. Но «государь в гневе», это было сейчас решающим для Палена, и он был готов идти на все, чтобы ублаготворить императора. И снова, в который раз, Кони сказал себе с горечью, что нет смысла оставаться дольше в министерстве юстиции, он попросится на другое место и другую должность.

— Ваше сиятельство, — сказал Анатолий Федорович с тяжелым вздохом. — Подсудимых собираются отправить на каторгу и в ссылку. Приговор предрешен. Одному из них, Боголюбову, собираются дать каторжные работы в рудниках на целых 15 лет! Другим грозит по десять и по шесть лет каторги. Кроме того, среди подсудимых, как видно из дела, имеются простые рабочие…

— Нет там рабочих, ошибаетесь, — с неожиданной резкостью перебил Пален. — Вчера только я беседовал с шефом жандармов, и знаю, что среди этих мерзавцев большинство студентов и двое-трое крестьян, а рабочих никаких нет.

— Я знакомился с подробностями дела, ваше сиятельство. Среди подсудимых есть один совсем еще юный рабочий. Его тоже собираются загонять в Сибирь. Это значит погубить человека смолоду. Я не могу с этим согласиться, ваше сиятельство, и думаю, вы поступите в высшей степени великодушно, если подскажете сегодня государю, за которым последнее решающее слово, необходимость более мягких мер.