Богемная трилогия - Михаил Левитин

— Не знаю. Может быть, Пушкин?

— При чем здесь Пушкин?

— Он часто говорил: «Всему едрён корень Пушкин».

— Вот видите! — Гринер захохотал, он был ласков и немножечко растерян сегодня, она привыкла, что он всегда торчит у них в театре за кулисами, пользуется у актрис успехом, трое из них даже детей назвали его именем: Эдуард.

А она почему-то, глядя на Гринера, всегда представляла, каким он был в детстве: маленький, аккуратный мальчик с отложным воротничком, в бархатной курточке, такая поставленная на табурет статуэточка.

— Едрён корень, — повторил Гринер. — Едрён корень. — И вдруг неуверенно попросил: — Вы не могли бы лечь рядом со мной сейчас? Я могу научить вас многому…

Все оказалось совсем нестрашно, бархатный мальчик проговорился, она вспомнила китайца, прачечную, слова Игоря, когда она на вчерашнем спектакле бралась за веревку, готовая прыгнуть с колосников, чтобы, пролетев над головами зрителей, приземлиться в центре зала: «Все, Милка, ошибешься — останется мокрое место», — вспомнила, как, прыгнув, бежала от диких зверей, бегущих за ней по всему периметру зала, вспомнила Володю, Игоря, как уводили их вчера.

Рычали с экранов ненастоящие львы, вскрикивали перепуганные зрители.

— Это ты меня научишь? — переспросила Эмилия и расстегнула юбчонку. — Чему ты меня можешь научить, Гринер? Ну давай, учи.

Часть II

ИГОРЬ

НогеБегущегоЗа мной злосчастья,Обернувшись, подрежу вытянутую жилу

Он пришел и спросил вчера княжон:

— Куда?

— В Константинополь.

— Как, без меня?

— Игорь, вы сумасшедший, у вас жена, ребенок…

Он не любил, когда произносили всуе эти два дорогих для него имени, он взрослый, ему три года, он сам решит, что ему делать.

И вот сегодня надо было решать: остается ли он в Тифлисе или с ними в Константинополь?

В Константинополе отец, мать, брат, в Константинополе — Кирилл, из Константинополя можно попасть в Париж к Илье, здесь же любимая жена, любимая дочь, уважаемый тесть и один путь — в могилу.

Неужели он неудачник? От неудачника слышу! Его просто развратил Тифлис, праздный город, где деньги умеют делать из воздуха, когда они нужны, где люди притворяются щедрыми, а сами сидят на миллионах. Пусть сидят, это не его миллионы, он уезжает в Константинополь. Избавить от позора жену, дочку, почтенного тестя. Механизм самоубеждения работал последовательно и ясно. Наташа, прощай! Прощай, Танька, прощай, Тифлис, неразрешимые заботы.

Если есть на свете человек бесполезный, то это он, Игорь. И он ничуть не стыдится своей бесполезности, просто хочет избавить от нее других.

Княжны были сестры-красавицы, дочки Кетеван Андроникашвили, они любили его обе, вчера он безумствовал ради них, пел, паясничал, читал стихи. Они не находили его стихи гениальными. Дурочки! Да Господь с ними, стихами, но он-то сам, он-то сам приятен им? И выяснялось, что приятен. Одна отворачивалась, считая звезды, пока он целовал другую: другая, нацеловавшись, с невинными глазками бежала на веранду к маме, отчитываться за проведенный день, а он целовал оставшуюся. Боже, как хорошо! Если что в Тифлисе и хорошо, то это целоваться в саду поздно вечером, здесь все целуются, город бесстыдный, и, чтобы воспеть достойно это бесстыдство, нужен был 41° и стихи, сочиненные им, Ильей и Кручем. Когда они поняли, что нормальная температура тела для них 41°, то и возникла идея компании с таким названием.

Чуть-чуть больше счастья, везения, денег — и все могло бы получиться. Знаете, как это удивительно — никогда не сочинять стихов и вдруг в возрасте трех лет сочинить лучшие на свете?

Он дошел до крайней точки своей ненужности и нищеты, он дошел до поэзии, до «41°». Дальше ртутный столбик не поднимался. Значит, это его судьба каждый раз доходить до края, чтобы себя понять? Что делать, если в нормальном состоянии он мгновенно успокаивался, ему достаточно было крошки на столе, матраца на полу, копейки в кармане, чтобы успокоиться.

Он был человек праздный. А Тифлис и Наташа убедили его, что непраздных людей на свете не бывает, что это нормальное положение для трехлетки, — ничего не иметь и ничего не делать, — трехлетки с дипломом Московского университета, классного юриста, и, когда кровь закипала от нелепости, несправедливости всего этого, возникали стихи, возник «41°», и вот уже Илья пишет из Парижа, что он, Игорь, имеет успех, что приезжать в Париж надо немедленно, создан парижский филиал «41°».

В Париже читают его стихи, ждут, а здесь, в Тифлисе, он иждивенец у собственного тестя, полное ничтожество. Чего доброго, скоро и гением обзовут, судьба, как у гения, непризнанная, трагическая. Да не дождутся! Мысли кипели в разгоряченном мозгу, булькали, мысли аккомпанировали поступкам, решениям, он прислушивался к бульканью.

Итак, за семь лет его женитьбы по любви выяснилось: а) любим женой, б) способен нравиться всем, кто ему нравится, в) никому не нужен как юрист, г) несомненно, обладает актерскими способностями, д) неплохой художник ж) хороший поэт, з) прекрасный отец, никудышный издатель, никудышный муж, хороший сын, и теперь есть шанс доказать это — рвануть к старикам в Константинополь, вот радости-то, они изгнаны и разорены, у него ничего не получилось в Тифлисе, они поймут, и можно начать все сначала, вместе, а когда придет удача, вызвать в Константинополь Наташу, она поймет, а может быть, кто знает, и тесть сорвется со своей железной дороги, и тогда уж точно в Париж, к Илье, где «41°», где слава.

Когда стряпающая на кухне Наташа вернулась в спальню, то увидела, что мужа, оставленного ею без присмотра на пятнадцать минут, не больше, в постели слабого, не оправившегося еще от недавно перенесенной малярии, в комнате нет, а окно в сад открыто.

Пароходик из Батуми, пароходик из Батуми, набирающий пары в Константинополь, чем хорош? Тем, что качка не мешает мусульманам молиться на палубе, а молитва — блевать через борт. Молятся и блюют, блюют и молятся.

Игорю не грозило ни то ни другое. Радостно, что княжны заперлись в каюте, чтобы он не видел их плачевного состояния, а мать их, грандиозная Кетеван, в зеленой шали, с янтарным гребнем в волосах, появлялась иногда, чтобы сделать кому-то наверх громогласное заявление «Я проклинаю это идиотское путешествие!»

Но то княгиня, а Игорь, сделавший первый шаг к свободе, благодарил судьбу, что здесь он равный среди равных и даже способен оказать помощь какому-нибудь уже совершенно неподъемному грузинскому коммерсанту, чтобы услышать сдавленное: «Ой, дорогой, как только это кончится, я обязательно найду вас», — и ведь найдет, если не забудет, и напьемся, и споем, и поплачем, потому что тифлисцу потерять Тифлис гораздо страшнее, чем Игорю. Все они бежали от голода, от неизвестности, от большевиков, уже оккупировавших Азербайджан и теперь обнюхивающих свободную грузинскую республику. Они бежали, потому что все бегут, потому что человеку не дано понять, что его ждет, но дано почувствовать опасность для себя и близких, они бежали от опасности. Каждый бежит по-разному кто навсегда, кто, чтобы вернуться, кто богатым, кто бедным, один, готовясь к побегу годы, другой — охваченный паникой в минуту, и только для Игоря все происходящее было прогулкой, ехал навестить родных, даже не попрощавшись с женой, дочкой, тестем, чтобы не превращать прогулку в разлуку. Хвала княжнам, случайным и не до конца обольщенным подругам, хвала их решимости покинуть Грузию, повлекшую за собой его решение навестить родных. Брат бежал в Константинополь с врангелевцами, родители вслед за ним добрались как-то из Екатеринославля, не хватало Игоря, и вот он едет.

Верующие, завидев Константинополь, рванули на берег с такой яростью, будто до сих пор притворялись. Сундуки княгини начали сгружать с парохода под наблюдением ее брата Георгия Эрастовича, сама же княгиня усадила заплаканных дочек в ландо и укатила, забыв оставить Игорю адрес.

Он пошел себе. Запах моря вытеснило запахом смолы, ее варили в бочках, постоянно помешивая, иначе застынет. Мальчишки, перебегая от угла к углу, совсем маленькие, швыряли ему в спину камушки. По мостовой текли струйки грязи, еще глубже, в городе запах смолы сменился запахом отбросов и над всем этим пронзительные до безобразия, меры не знающие звуки продавцов фруктами и сладостями, лудильщиков, чистильщиков обуви, муэдзины голосили на минаретах, вознося весь этот гам к небу, и полное отсутствие женских голосов. Женщины в Константинополе молчали. Может быть, это и хорошо.

Он любил толпу, в толпе тепло, и какая-то неопределенная мысль заполняет тебя в соседстве с такими же, как ты, взмокшими, Богом забытыми и неприкаянными, и колышется, колышется. Он был готов к жизни в толпе. Ты идешь вместе со всеми, или тебя сдавливает и несет поток к совершенно не известной никому из людей цели, может, спасти кого-то, может, убить, неважно, за последствия не отвечаешь, тебя несет, сам не знаешь, в чем участвуешь, и не пытаешься узнать, нельзя поднять головы, тебя толкают в спину, а небо смотрит на движущуюся человеческую лаву внизу, она наполняет все от моря и до моря, и хохочет Бог-солнце. Игоря успокаивала мысль, что, даже если ничего и не получится, он всегда может стать одним из них.