Сочинения. Том 1 - Александр Строганов

Сочинения. Том 1

Александр Строганов

© Александр Строганов, 2016

© Наталья Александровна Строганова, иллюстрации, 2016

ISBN 978-5-4483-3546-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Купание Ягнатьева

Роман-коллаж

Особенно меня интересуют действия

не имеющие никакого особенного смысла

Джим Моррисон

Вступление

Ассистент кафедры нормальной физиологии боковского медицинского университета Алексей Ильич Ягнатьев сделался стеклодувом двадцать восьмого февраля 2006 года в половине девятого вечера после полудня.

Так выглядит первая строчка романа о новом демиурге, написанного в четвертом, разумеется, лице.

Все время с нами что-то происходит. Происходит, случается. Даже если нам этого вовсе и не нужно.

Отдаю себе отчет в том, что явление «четвертого лица» может вызвать недоумение у читателя, хоть сколько-нибудь знакомого с грамматикой русского языка. Стало быть, требуются пояснения.

На мой взгляд, использование в романе о новом демиурге первого, второго, и даже третьего лица в известной степени нелогично.

Демиург – явление не массовое, а потому требует особого положения.

Мне могут возразить – А разве всякий из нас явление массовое? Попробуйте найти человека, который сказал бы о себе, что он – явление массовое? И разве любой, даже самый подержанный и никчемный с точки зрения парадной, или с точки зрения падающего с шестого этажа или, тем более, упавшего с шестого этажа, или, по мнению человека, только что принявшего на грудь триста пятьдесят граммов, самый потерянный человек, в сущности, не является демиургом?

В том-то весь и фокус, что нет, нет и еще раз нет. Просто потому, что никому не пришло в голову обозначить его этим словом.

Вот так, живет человек, долго живет, слышит тысячи, десятки, сотни тысяч эпитетов в свой адрес, если собрать все эти сравнения воедино, и самого человека то представить себе будет решительно невозможно, а «демиурга» в свой адрес так и не услышит никогда. И это – как правило.

Может быть, мой аргумент не слишком убедителен, но, согласитесь, цена аргумента ничтожна, уж если автор положил себе поразмыслить над женщиной, Востоком с его терракотовой армией, последним куражом дирижабля над воловьими пространствами линяющей державы и прочим волшебством.

Кроме того. Сама идея «Купания» не является следствием воображения автора. Она привнесена извне. Кем именно – не могу сказать. Как и когда это произошло – загадка.

Что, «загадка» слух режет? Верно. Заметьте, «загадка» – уже вторая глупость, рожденная автором. Само это слово. Первой глупостью является собственно первая строчка романа. То, что выделено курсивом, пропади он пропадом.

Терпеть не могу это слово, «курсив». Есть в нем нечто предательское. Оно пахнет крушением. Даже не революцией, скорее унижением без особенной нужды.

Случаются такие кислые истории, где унижение делается талантом, сродни художественному свисту или воровству, талантом, во что бы то ни стало требующим воплощения. В русской литературе несть числа таким историям.

Господи, да возьмите Достоевского! Он наперед знал, чем все это кончится, включая рождение мертвого ребенка и заглоточный абсцесс товарища Сталина.

Первая строчка романа и есть тот самый мертворожденный ребенок, ибо, ибо, ибо… Ибо, уж если автору хочется сюжета, следует забыть о шпилях, веревках, запахах керосиновой лавки и капельке серебра в лиловом следе уходящего в грязь марта. Стоит ли любой, даже самый осмысленный, самый головокружительный сюжет роскоши приклеенного к носу клочка газеты?

Однако же, покуда влачим мы свое земное существование, что-нибудь да происходит с нами. Даже если нам этого вовсе и не нужно. И говорим о том же. И думаем. А, между тем, сколько раз на дню встречаем мы глаза жирафа? Помните Пиросмани? Встречаем, но не видим. Не имеем ни нужды, ни таланта.

Бабочки являются на свет Божий старушенциями. Бабочки и черепахи. Вот почему бабочки и черепахи в доме – дурная примета. Кто бы, что ни говорил.

«Преступление и наказание» – довольно энергичная вещица. «Приглашение на казнь» – совсем другое дело. Вот почему Достоевский и Набоков – два разных писателя. Достоевский – Великий оракул курсива, кто бы, что ни говорил.

Итак, идея романа привнесена извне. Идеи извне привносятся следующим образом. Предположим, приторный восточный день. Вы едете в рыхлом автобусе. И ваша рука непреднамеренно сталкивается с чьей-нибудь чужой рукой. Там наверху. На перекладине, которая всегда остается вне поля зрения (в поле зрения бесконечный бордюр и не самые выразительные фрагменты пешеходов). Вы непременно отдергиваете руку, во всяком случае, вы полны стремлением сделать это. Но даже если это вам удалось, абсолютная свобода вам уже не грозит.

Все. Заказ получен.

Или.

Вы отодвигаете легкомысленную шторку в кабинке для переодевания и сталкиваетесь с озвученной визгом парочкой влюбленных. Если даже вы и бежите стремглав, выбрасывая на ходу белый флаг несостоявшейся сорочки, треугольник замкнут. Ловушка захлопнута. Вы навсегда остались с ними в кабинке. Навсегда.

Все. Заказ получен.

Понимаете, что я имею в виду?

Итак.

Что же произошло с появлением некоего заказчика?

Автор из первого автоматически сделался вторым лицом. А Ягнатьев, предмет моего интереса, мой демиург – соответственно четвертым. Третьи лица – все остальные. Или все остальное. Как вам больше понравится. Вот и все. Теорема доказана. Несложная арифметика. Пифагор отправляется на сеновал. Ложка сломлена водой в стакане навсегда. Навсегда.

Из первой фразы вы догадались, что, наряду с исследованием проблемы нового демиурга, в писании своем я попытался рассмотреть феномен стекла. Следуя присущей мне с малых лет логике любопытствующего человека, к стеклу присовокупил я тему зеркал и прочих отражающих поверхностей, что, на мой взгляд, делу не мешает, мало того, чрезвычайно актуально в условиях стремительно меняющегося мироздания. А, коль скоро, в дело пошли зеркала и прочие отражающие поверхности – лиц, согласитесь, могло бы оказаться и восемь и шестнадцать, и тридцать два, и так до бесконечности.

Откуда берутся все эти числа? А ведь это самые, что ни на есть точные числа. Но откуда они являются? Числа сродни саранче или муравьям. Вы еще не раз убедитесь в моем пристрастии к всевозможной живности.

Чем-то из этих лиц явилось бы вышеупомянутое время, чем-то мы сами, храни нас Господь, чем-то те, кого уж с нами нет, чем-то паузы, когда вышеупомянутое время замирает, и на поверхности образуются волдыри, наполненные всякой всячиной: давно забытыми предметами, письменами, пожелтевшими фотографиями, вышедшими из употребления деньгами и прочее и прочее.

Одним словом, как заметил Энди Уорхолл, когда ты разговариваешь с кем-то, ты уже разговариваешь с кем-то еще.

Равно как и ваш покорный слуга, Энди Уорхолл ненавидел сюжет. Он отлично понимал, что если голову Мао Цзедуна он дополнит телом, усадит все это на диван, присовокупит, предположим, Линь Бяо, выдаст им по чашке чая и пр. и пр., вы, рассматривая это полотно (а вам волен-с, неволен-с, придется рассматривать это полотно, ибо перед вами сам Энди Уорхолл), уже через три-четыре минуты станете глупее на семь-восемь граммов. Как минимум. О какой революции, в таком случае может идти речь?

Таков Энди Уорхолл.

Вообще многие работы этого художника могли бы стать отменными иллюстрациями к предлагаемому роману. Точнее так: Энди Уорхолл проиллюстрировал этот роман задолго до его написания. Роман можно было бы озаглавить так: «Энди Уорхолл или купание Ягнатьева». «Купание Ягнатьева или Энди Уорхолл». Лишь то, что Энди Уорхолл уже не в состоянии доступными большинству из нас средствами выразить свое отношение к данному писанию удержало меня от двойного названия.

По большому счету мне нет дела до Энди Уорхолла, но…

Обратите внимание, когда вы произносите словосочетание Энди Уорхолл, на вашем лице возникает гримаса удивления. Теперь не часто можно встретить удивленное лицо. Можно подумать, что все зеркала окончательно перебиты, а деревья вырублены. Что же с нами происходит, храни нас Господь?

И при чем здесь Энди Уорхолл?

Демиург (греч., «ремесленник»; «мастер», «созидатель», букв. «творящий для народа»), мифологический персонаж, созидающий элементы мироздания, космические и культурные объекты, людей, как правило, путём изготовления; его деятельность подобна деятельности настоящего ремесленника. В мифологии Д. часто являются такие персонажи, как гончар, кузнец, ткач. Однако функции Д. шире непосредственно ремесленных. Так, бог-кузнец Гефест делает щит, представляющий собой модель мировой жизни, Ильмаринен выковывает солнце и луну, чудесное сампо (ср. дагомейск. Гу и других афр. кузнецов), египетский бог Хнум создаёт мир и людей на гончарном круге, индийский Вишвакарман, ваятель, плотник, кузнец, является божественным творцом мира. Во многих мифологиях Д. сливается с более абстрактным образом небесного бога-творца, отличающегося космическими масштабами деятельности, творящего не только отдельные объекты, элементы мироздания, как Д., но космос в целом и не только путём изготовления, но и более «идеальными» способами, посредством магических превращений, простым словесным называнием предметов и т. п., как египетский Птах, создающий мир «языком и сердцем», или Яхве (ср. афр. богов-громовников (Мулунгу, Моримо, Мyкypy, вызывающих людей, и др.). Так, Хнум, создающий весь мир, уже очень близок богу-творцу, но остаётся Д. по способу творения (ср. Вишвакарман). Д. часто выступает как помощник верховного божества.1