Приключения Петрова и Васечкина - Владимир Алеников

Владимир Алеников

Приключения Петрова и Васечкина

© Алеников В. М., 2011

© Иллюстрации. Котт Л., 2015

© Иллюстрация на обложке. Бугославская Н. В., 2015

© Издание. Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2013

Приключения Петрова и Васечкина

С чего всё началось

В 1-й «Б» пришёл новичок. Сев на указанное ему место, он начал доставать из портфеля учебники. Вдруг вокруг него замелькали горошины жёваной бумаги, а вслед шлёпнулась на парту записка:

«Вася Петров чимпион школы по пливкам на точнысть сриди професионалов».

Новичок оглянулся. За партой через ряд сидел, покровительственно улыбаясь, чемпион Петров.

Вдруг улыбка сползла с его лица, так как в глаз ему влетел большой кусок жёваной бумаги, и тут же шлёпнулась записка: «Петя Васечкин – любитель».

Петров уставился на Васечкина. Тот поднял обе руки в традиционном спортивном приветствии.

Так началась дружба Петрова и Васечкина.

Загадочное женское сердце

Пете Брандту

Ну и пусть смеются. Могут хоть животики надорвать. А только это всё от зависти. Что мы с Петровым такие друзья. Нас ничем не разольёшь. Горошко ехидничает, что мы даже в Машку Старцеву вдвоём втюрились, чтобы никогда не расставаться. Ладно, ладно. Ехидничать всякий может. А сам небось за Людкой Яблочкиной бегает в одиночку и со скуки умирает. Потому что кто на неё, кроме него, посмотрит: она же рыжая и вся в веснушках-конопушках. То ли дело Маша…

Я, честно говоря, и сам не сразу заметил, какая она. А Петров, как выяснилось, сразу, с первого класса, на неё глаз положил, только он в себе всё держал, стеснялся. И вправду, у нас раньше с этим делом строго было. Чуть что – засмеют. Я и сам, например, над Горошко всегда хихикал, в том смысле, что он за Людкой Яблочкиной бегает. Но то Горошко, а тут лучший друг. Я повторяю, он хоть и сразу в Машу втюрился, можно сказать, с первого нашего Первого сентября (это он мне сам потом признался, как, говорит, увидел, так будто в столб головой врезался, и искры из глаз посыпались, прямо как первомайский салют!), но про это целых три года никто не догадывался. Даже я, не говоря уже о самой Маше. А открылось всё вот как.

Дело, как сейчас помню, было в конце третьего класса. Машу как раз сандружинницей выбрали. Она тогда сама себе сумочку сшила с красным крестом и полумесяцем и стала её через плечо носить. И такая гордая была, не подступись. А ещё ко всем придираться начала: то ей не так, это не этак. Одним словом, никакого житья с самого, можно сказать, утра. Потому что, как только приходишь в школу, так и начинается. Я уже и раньше вставать стал, чтобы первым в класс попасть, но всё напрасно. Школу только открыли, а Машка уже тут как тут – торчит у дверей класса. И сразу же: покажи руки, покажи шею, покажи уши, почему не причёсан, почему ногти не подстриг?! И так каждый день. Причём ко мне одному придирается. Просто никакого житья от неё не стало.

А тут, смотрю, что-то и Петров раньше других в школу зачастил. Сначала я подумал, из солидарности, как настоящий друг, а потом вижу, не в этом дело. В школу-то он приходит, а в класс не идёт, хотя всё у него в полном порядке, и Машка на него ноль внимания. А он встанет у окна и глаз с неё не сводит. Ну, тут я наконец и заметил. Что-то тут нечисто, думаю. Решил понаблюдать.

День наблюдал, два наблюдал, а на третий понял, так и есть – втюрился Петров. Надо же. И в кого? В Машку. А она отличница и придирала. Чего он в ней нашёл? И главное, глаз от неё не отрывает! Ну, думаю, если я заметил, то скоро и все заметят, и будет бедному Петрову тоскливо не только в классе, но и во всей школе. И тут мне его жалко стало – всё-таки лучший друг. Ну и решил ему помочь.

Чего ты, говорю, Петров, всё на неё смотришь? Чего в ней хорошего? А он вздыхает, как паровоз, вот-вот дым из него повалит. Мне его ещё жальче стало. Ничего, говорю, не дрейфь, Петров, прорвёмся. Ты только не вздыхай так громко. А он ещё громче вздохнул и говорит: «Какая разница? Вздыхай не вздыхай, а она всё равно ноль внимания!» Что правда, то правда. У человека, может быть, вулкан в груди извергается, целый Везувий, а Старцевой всё до лампочки. А ещё сандружинница называется. Ей по должности положено первую помощь оказывать, а она только и знает «уши покажи, руки, шею»… А у человека, может, температура сорок один да ещё с десятыми, может, никаким градусником её и не измеришь. А ей хоть бы хны. И такое зло меня взяло. За Петрова обидно.

А как помочь ему – не знаю. И ещё больше злюсь. Так разозлился, что даже на Петрова кричать начал. Ну чего, кричу, стоишь? Пошли в класс! А он стоит и глазами хлопает. Сколько его знаю, он всегда, когда думает, глазами хлопает. А так как думает он медленно, то и получается, что он почти всегда ими хлопает. Постоял он так, похлопал-похлопал и говорит: «Нет, не пойду! Ты иди, а я ещё тут постою!» И снова на Машку уставился. Ладно, говорю, стой. Может, чего и выстоишь. Ну а сам в класс пошёл.

А Машка конечно же тут как тут. Привязалась. И руки ей покажи, и шею выверни, и ушами похлопай. Нет ли там пыли? Нету, говорю, с утра стряхивал! И тут меня вдруг осенило. Как громом ударило. Я даже в класс прорываться перестал. Чего я там не видел? Ладно, говорю, Старцева, пойду себя в порядок приводить. А сам прямиком к Петрову. Тот, где стоял, там и стоит, куда смотрел, туда и смотрит. Ладно, говорю, кончай переживать. Сейчас она, как миленькая, на тебя внимание обратит! А он говорит: «Быть того не может!»

Ещё как может, говорю. Ты, говорю, Петров, пойди вымажись как следует! Она к тебе так пристанет – не отвяжешься!.. Гляжу, оживился Петров. Не сразу, но всё-таки начинает до него моя идея доходить. Глазами больше не хлопает, нос поднял, и рот до ушей. «А что вымазать?» – спрашивает. Мажь уши, говорю, чтобы сразу заметно было. Вижу, колеблется Петров. «А может, лучше руки?» – спрашивает. Ну как знаешь, говорю, и с разбегу лечу в класс.

Так на полном ходу мимо Старцевой и промчался.

Машка, конечно, такого номера не ожидала, так и застыла с открытым ртом. А когда пришла в себя, то и говорит: «Ну и хулиган же ты, Васечкин!» Ладно, ладно, думаю, пусть чего хочет говорит, а я уже в классе. Попробуй меня отсюда выгнать. Сел я на своё место и жду, что дальше-то будет, когда она измазюканного Петрова увидит. Лишь бы, думаю, он бы посильнее вымазался.

В общем, вижу, идёт Петров. Как на казнь. Голова поднята, а в глазах такое, что ни в сказке сказать ни пером описать. Пришёл и встал. Стоит и на Машку не смотрит. А та говорит: «Ты чего, Петров, встал на проходе? У тебя руки всегда чистые! И уши! И шея! Можешь не показывать! Проходи давай!» А он стоит, чуть не плачет и на меня смотрит. Так, знаете, жалостливо. А я чего могу? Я ж предупреждал, чтобы уши мазал – сразу в глаза бы бросилось, а так…

Короче, подошёл он ко мне, сел рядом, лицо в ладони уткнул и сопит. А мне, главное, его утешить нечем!

Словом, повздыхал он, повздыхал и полез в портфель за учебником, а руки при этом от лица убрал.

Гляжу: что такое? У него на лице какие-то буквы отпечатались, на всю щеку. Только прочитать я их не могу, так как они задом наперёд отпечатались. Вот, думаю, теперь бы он Машке на глаза попался. Да где там, она опять в его сторону даже не смотрит. Одно слово, невезучий. А Петров в это время, ничего не подозревая, тем же манером еще два раза за лицо схватился, и у него эти буквы снова и снова отпечатались. В три ряда.

Тут уж я не утерпел и захохотал. А он обиделся и спрашивает: «Чего ржёшь? А ещё друг называется!» А я смеюсь, остановиться не могу. Тут он ещё больше обиделся и говорит: «Ах, раз ты так, Васечкин, то я с тобой дружбу заканчиваю! Можешь от меня отсаживаться куда хочешь! Мне же легче будет. А то вечно придумываешь всякое, а я расхлёбывай. И вообще у тебя уши грязные. И нос! И шея!»

Во, завёлся! Такого от него я не ожидал. Тоже друг, чуть что – сразу обзываться. А ты, говорю, на себя посмотри! Он: «Это ещё зачем? Что я, себя не видел?» Нет, говорю, ты уж посмотри, а сам его к зеркалу тяну. Он упирается, но я всё равно не отстаю. Кое-как дотащил, хоть он и здоровей меня раза в два. Гляди, говорю, любуйся!

Глянул он в зеркало и остолбенел. Стоит и глазами хлопает. Тут и я в зеркало глянул. А там Петров с глазами нараспашку. И ещё вдруг вижу, что в зеркале буквы на свои места встали. Я и прочёл. И не только я, а все, кто рядом был: и Герка Скворцов, и Вовка Сидоров, и Горошко, и Люда Яблочкина.

А написано там было: «Я тибя люблю».

Никто тогда не понял, что к чему, а я сразу догадался: это он, вместо того чтобы уши вымазать, на руках у себя написал. Мол, Маша, когда проверять их у него будет, прочтёт и всё поймёт…

А она тут как тут, легка на помине. «Что это, – говорит, – Петров, ты себе на лице понаписывал? А ну, марш умываться! Это всё Васечкин на тебя плохо влияет!»

Чуть что – сразу Васечкин. Думал, хоть теперь от меня отстанет, так нет. Про Петрова тут же забыла и ко мне привязалась: чтобы, мол, это было в последний раз, иначе, мол, она вопрос поднимет на совете отряда, и что с неряхами бороться надо, и что я дурное влияние на бедного Петрова оказываю, и всё такое прочее.