Цыганка - Владимир Даль

Владимир Иванович Даль

Цыганка

ТЕБЕ

Благослови, моя Милета,

С того, где ты витаешь, света

И были и мечты поэта!

Прими, согрей их, чтобы Лета

В волнах убийственных для света

Одновесельный челн поэта

– - А челн ему и двор и дом --

Не позатерла невским льдом,

Не опрокинула вверх дном!

Бродя по закоулкам света,

Я вспоминал тебя, Милета,

И без ответа, без привета

Призывный глас замолк поэта!

Но у тебя в ушах, Милета,

Родного сердца память эта,

Ужели никогда тишком,

Среди раздумья вечерком,

Не отзывалась позвонком?..

Глава I

О греки, греки! Кто вас не любит?

В хорошую летнюю погоду переправился я через Прут в Скуляны. Став ногою на твердую землю, оглядывался я кругом, рассматривал все ближайшие и дальнейшие предметы, не исключая и травы, на коей стоял, искал чего-то нового, особенного отличительного, но трава росла не по-турецки, а молдавские камни и деревья, казалось, не отличались от русских, противолежащий берег быстрого межевого потока покрывающих. Но зато, вступив в самое местечко, я невольно улыбнулся. Здесь нашел взор, чего так жадно искал! Широкие, плоские кровли с двумя на коньке резьбою украшенными тычками, крытые под навесом ходы вокруг всех строений, азиатская, уличная, публичная жизнь -- чуждые лица, одежда и язык молдаван и греков -- все это довольно яркими красками возвещало иноземное. Взошед на крыльцо трактира, я еще более увидел то, чего искал. Дощатый летний домик не нашей постройки с навесом вокруг и сквозными сенями, из коих на обе стороны настежь растворены были восьмеры двери в отдельные комнатки, в коих низкие, широкие, открытые окна и невысокие диваны или толстые, широкие тюфяки расположены на полу вокруг всех четырех стен и укрыты, равно как и самый пол, пестрыми турецкими коврами, на диванах развалившиеся прихожане-разночинцы -- молдаванки в шитых золотом на меху казавейках или скуртайках, обвивши косы вкруг чела, довольно странно цветками и кисейною повязкой убранного, мужья или земляки их с трубками, с шапками на голове, с усами, с бородами, и все это толкует и рассуждает громко, более нежели вслух -- не правда ли, это не так, как у нас?

Но скоро я опомнился и был разочарован. В расстоянии менее 20 верст от Ясс, главного города Молдавии, думал я было часа в полтора быть там, но лошадей нет! Эти два слова нашему брату, проезжему, острый нож в сердце! Но здесь неприятность удвоилась. Беспомощное положение мое в чужой земле -- надменность поручика-коменданта, который, сидя тут же в трактире, не хотел удостоить меня или просьбу мою милостивого своего внимания и правосудия, уверяя, что все это не его дело, наконец, явное плутовство и бездельничество, вскоре обнаружившееся,-- все это заставило вздохнуть от глубины души по родине, по отчизне, от которой отделял меня неширокий поток принадлежащего истории Прута. Мне казалось, что я стоял один среди чужих мне племен и лиц, один и отрешенный от всего, что только могу назвать своим и себе подобным. Хозяин трактира, статный грек, предлагал лошадей за неумеренную плату, за 6 рублей серебром, это для нашего брата не находка, наконец я с помощью жида отыскал и нанял мужика, молдавана, который взялся поставить меня в Яссы за один рубль серебром. Но когда он явился за чемоданом моим, который лежал на крыльце трактира, то благообразный эллин напустился на него с таким убедительным красноречием, что сей, сняв шапку и отвешивая ему поклон за поклоном, ушел и покинул меня недоумевающего снова в том же беспомощном положении. Жалоба моя на такое неслыханное своевольство грека, принесенная мною поручику-коменданту, к удивлению моему, и теперь не произвела никакого действия, я принужден был нанять лошадей у грека. В это время вошел в трактир с шумом и криком проезжий пехотный майор, сел и потребовал есть. Он уверял во все время обеда всякого, кому угодно было его слушать, что давно уже знает этих наглых бездельников, и голосом, который раздавался по всем осьми келиям трактира, честил коменданта-поручика и весь причет его, приговаривая: "Ничего-с, они греки, если их не поколотить, так они по нашему-с не разумеют. Я не в первый раз здесь проезжаю, а потому запасся и нанял заранее в стороне, а здесь вы никогда лошадей не найдете. Почтовая конюшня на дворе у этого пендоса, а если захотите полюбопытствовать и узнать, чьи это кони, то немедленно услышите, что это его собственные, он для вас, вероятно, также нанял молдавана и, конечно, еще подешевле моего, а с вас возьмет, что великодушию его заблагорассудится. Они тут только что не разбивают по дорогам, потому что за это секут кнутом, а впрочем делают, что хотят! Эй, мошенник! Что тебе за обед? За помои твои да за гнилую рыбу?" -- "Семь левов". Надобно знать, что в Яссах, в городе, за 16 верст, платят за порцию 30 пар (копеек), итак, судя по этой цене, майор съел с лишком девять порций. Он вынул кошелек, выставил глаза на классического атлета нашего в черной с золотом, разрезными рукавами, прошевою и снурками куртке, таких же широчайших шароварах, богатом, шелковом кушаке и красной феей, шапочке, и, положив локоть на стол, сказал: "Видно ты меня уже позабыл, всмотрись-ка хорошенько, не вспомнишь ли, что я проезжал назад тому недели три в Херсон? У меня, брат, теперь рука болит, зашиб кулак, да лень вставать, а то бы я тебе опять почистил галуны! Вот тебе два лева на столе, хочешь, бери, не хочешь -- не бери, да убирайся бегом к коменданту своему, чтобы я тебя,-- он схватил в левую руку чубук,-- не нагнал, а то неравно после не добредешь!"

Атлет-юноша по имени Фемистокл вышел поспешно, не дав тому кончить похвального слова своего, и сказал в другой половине под защитою коменданта: "Не надо мне деньги за такой слова". А если бы какой-нибудь филэллин, или эллинофил, взглянул на этого Фемистокла, который был красавец лицом и статен, как образец, то прозакладывал бы душу свою за него и не поверил бы, что эта развязная, сановитая, молодецкая походка, эти ясные, резкие, классические очерки лица, эти красноречивые глаза, которых грек никогда не потупляет, ибо стыда не знает, это открытое, высокое чело,-- что все это заключает в себе новогреческую душу, т. е. самого тонкого, бессовестного, наглого и ненасытного плута, готового силою и дракой защитить и поддержать бездельничество свое, почитая его неотъемлемою принадлежностью и собственностью своею!

Глава II

И деньги есть? Ну нет, хоть лишних не бывает.

Зато нет лишних и затей!

Описанное явление убедило меня, что скромность моя была здесь неуместна, что красноречивый и убедительный возглас родины моей -- казацкая правда, Платова наказ, то есть нагайка, оказала бы здесь самое целебное и благотворное действие!

Я сел и поехал. Суруджу мой, ямщик, верхом на левой коренной с ужасным протяжным воем "ауй-гагой!" щелкал длинным, тяжелым бичом на коротком кнутовище выносных, так что с них порою шерсть летела.

Повозки здешние -- арбы и каруцы. Первые поражают неуклюжею огромностью своей и тяжелыми, дубовыми колесами на тонких боковых осях, которые никогда не смазываются, и потому ревут несносно, вторые -- каруцы, собственно почтовый экипаж, перекладные бывают полтора аршина длины и едва ли более вышины от земли, почему и походят почти на ручные повозки. Вы садитесь, согнув ноги или подвернув их под себя, ямщик верхом на левой коренной, и четверка с выносом мчит вас через пень, через колоду, едва переводя дух на половине дороги, где суруджу с замечанием: "Джематати друм" {середина пути (молд.).} -- слезает с голого своего арчака. Я имел несколько более удобства, ибо ехал в собственной бричке. Но к такому экипажу, особенно если дорога дурна, прицепляют здесь нередко до дюжины кляч, мал мала меньше, половины коих и не удостоивают ни вожжей, ни недоуздков. Таким образом, отъехал я было верст около десятка, как вдруг -- шкворень брички моей пополам, и суруджу мой поскакал с полверсты под гору, покуда сумел и смог остановить строптивых кляч, которые, радостно покачивая головами, мчали легкий груз передка.

Я опять уже находился в самом критическом положении. В чужой земле, среди пустыни, один без помощи, ночь на дворе -- а суруджу мой уже объявил мне, что ближе Ясс или Скулян, туда и сюда верст около десятка, кузнеца нет. Я бранил и клял судьбу-индейку -- досадовал, думал -- и наконец должен был решиться ночевать один у брички своей, а ямщика послать взад или вперед за пособием. Он уже собрался было ехать, стегал и собирал бичом коней своих, которые как раки расползлись во все стороны, путал и распутывал вожжи и постромки, которые толщиною своею между собою нисколько не отличались, как вдруг -- велик бог русский! -- идет по дороге цыган, коваль, один из тех сотрудников Вулкана, которые таскаются по Бессарабии и Молдавии с мешком за спиною и куют, так сказать, на ходу. Какая это была радостная встреча! Я готов был обнять и душить в объятиях своих, как старого знакомого, этого черного, грязного, курчавого, черноокого коваля, явившегося на заклинание ямщика "дракуль", т. е. черт, коим он почтил одну из непослушнейших кляч своих. "Можешь ли сварить шкворень?" -- спросил я. Он взглянул на изломанный, сказал: "Стрикат, бояр!", т. е. сломился, барин, и, не откладывая дела, принялся, где стоял, за работу. С приятным изумлением и любопытством глядел я на работу молодого, ловкого, сильного цыгана, который уже разложил уголья, и между тем, как ямщик, лежа на коленях, дул мехом, поправлял их расклепавшимися, бренчащими клещами. На нем была рубаха и шаровары, то и другое, как казалось, бессрочное, бессменное, черное, изодранное. Вместо пояса на нем был широкий ремень, украшенный медными бляхами и пуговицами, шапки на голове не было вовсе, а в угольном мешке лежал, может быть, некогда синий кафтан, весь в лохмотьях. В продолжение работы цыганенок плясал по наказу ямщика за оловянную пуговицу до упаду!