Таймер - Михаил Александрович Михайлов

Где-то с упрямым постоянством капала вода. Этот звук пробивался сквозь кожу, пронизывая насквозь. Уже начинало казаться, что капли падают в каждой отдельной клетке тела.

Водопад… водопад из боли и отчаяния. Он провел рукой по каменному полу камеры, шероховатость и холод немного вернули его к действительности.

– Эй, ты в порядке?

Джеймс вздрогнул и поднял голову: у решетки стоял охранник.

– Да, да, все нормально.

Охранник хмыкнул и ушел. Он не хуже узника знал, что точно не все в порядке.

Поднявшись с пола, заключенный A375 ощутил сильную, пронзающую боль во всех суставах. Почему-то вспомнился Барри, соседский мальчик из его детства. Он как-то исподтишка ткнул Джеймса иголкой в руку за то, что он не захотел поделиться с ним машинкой. Теперь ему казалось, что он весь облеплен такими вот Барри, уменьшенными в сотню раз. Казалось, они ползали по всему его телу. У каждого была только одна задача: пронзить его, доставить нестерпимую боль, а потом отвести руку назад и повторить процесс снова, желательно ещё сильнее и глубже вонзая иглу. Он сделал усилие и встал.

Прошло уже 2 года с тех пор, как он попал сюда, однако так и не смог привыкнуть к здешней обстановке и ужасной койке. Но имел ли он право жаловаться? Мог ли он жалеть себя, когда там остался его сын…, остался совершенно один. Ноги подкосились, и он опять осел на равнодушный пол, как мешок трухи. В соседней камере послышались шаги.

– Ты там живой?

Голос принадлежал португальцу, с которым они успели подружиться насколько это возможно, почти не видя друг друга и находясь в тюрьме.

– Просто голова закружилась, – прошептал Джеймс. Слова получились глухими и не внятными… Если бы не португалец, он точно сошел бы с ума.

– Не беспокойся обо мне, тебя завтра выпускают, тебе лучше никогда не вспоминать, что ты здесь видел… И меня. – Сказал Джеймс

– Да брось, я уверен, ты вернешься к своему парнишке, он ждет тебя.

Ждет? А ждет ли? Джеймс всегда пытался отталкивать такие вопросы, но с каждым днем это удавалось все сложнее и сложнее. Ему даже не дали попрощаться с сыном, сказали, что Джеймс опасен. Опасен? Но не для моего же сына! Он самое дорогое, что есть у меня… все, что есть. Я слышал, что сейчас он в каком-то интернате. Думаю, он спрашивал про меня, но что они ему сказали?

Надо спать, если удастся… Просто спать. Он лег на койку, которая, скрипнув, смирилась с очередной ношей. Мысли путались и переплетались, но вскоре Джеймс погрузился в поверхностный, беспокойный сон. Его разбудил голос, который он слышал сотни раз. Ещё не открыв глаза, он с беспокойством подумал, что голос как-то изменился…

Перестал быть глухим.

Он встал. Перед ним за решеткой стоял человек, с которым они столько обговорили за эти годы, но не виделись ни разу. Он единственный поддерживал его. Это был достаточно высокий худощавый мужчина лет сорока, на руках у него были наручники, а позади стоял охранник.

– Вот и все, – сказал португалец, это мой последний день тут.

– Давай быстрее, хватит трепаться! – рявкнул охранник.

Вдруг Кросс – так завали португальца – протянул что-то сквозь прутья решетки.

Он что, обезумел? Нельзя ничего передавать! Если охранник заметит это, Джеймса могут заставить гнить здесь еще десяток лет! Но охранник, казалось, будто застыл, а лицо сделалось восковым. Джеймс протянул руку и взял предмет. Это был медальон на цепочке. Кросс придвинулся вплотную к решетке:

– Эту вещицу мне прислал кто-то по почте недавно, не знаю, что это, но выглядит красиво. По какой-то причине её никто не видит, и в ней есть какая-то сила, что ли… Мне эта штука уже ни к чему, а тебя, может, развлечет.

Джеймс зажал подарок в кулаке и прошептал:

– Спасибо.

Охранник, словно проснувшись ото сна, резко дернул Кросса от решетки:

– Вы ещё поцелуйтесь, сучки! Давай быстро на выход!

У Джеймса был тюремных распорядок, по которому, выходя на прогулку, он никогда не встречался с теми, кто сидел в соседних камерах. Поэтому, португальца он увидел только после того, как срок Кросса закончился.

Он провожал взглядом уходившего сокамерника, сокамерника, который стал ему другом.

Джеймс подошел к окну, а точнее к его жалкому подобию, и прислонившись спиной к стене, стал медленно сползать на пол. Вот он и остался один, абсолютно один.

Джеймс поднес руку с зажатым в ней медальоном и рассмотрел его. Медальон походил на круг из какого-то очень гладкого металла, невзрачного сероватого цвета, а посередине, будто мастер оправдывался перед самим собой за нелепую оправу, красовался камень. Он был фиолетового цвета. Но если долго смотреть на камень, то начинало казаться, что в его глубине медленными завихрениями плывет зеленый туман, и это зрелище завораживало.

Ему сразу вспомнился александрит, с которым его дядя не расставался в пору юности Джеймса. Позолоченный браслет с прекрасным камнем был подарком жены. Дядя неутомимо хвастался и показывал всем, как этот камень меняет цвет: при дневном освещении он был изумрудный, а искусственное освещение превращало его в красно-бордовый. Но тут было что-то иное.

Джеймс провел пальцем по матовой поверхности камня и, тихо вскрикнув, выронил медальон. Тот с легким звяканьем покатился к решетке и закрутившись вокруг своей оси, лег набок.

Цепочка нисколько не помешала и не затормозила его движение. Джеймс старался унять дрожь в руках, он увидел лицо… Нет… Лица! Множество совершенно незнакомых лиц промелькнуло в том камне, они были настолько реальными и… Всех их объединяло одно… Это были не люди. Он провел дрожащей рукой по онемевшему лицу. Ещё и часа не прошло, как он тут один, а у него уже галлюцинации. Да, нервы стали ни к черту, но не настолько же!

Джеймс решил больше к камню не прикасаться. Он надеялся, что, когда придет разносчик пищи, то увидит сверкающий медальон у решетки и заберет его, как нарушающий правила тюрьмы. А Джеймс? А что он? Он ничего не видел и не знает.

Но ни в этот день, ни на следующий, никто на медальон внимания не обращал. Весь персонал тюрьмы просто проходил мимо его камеры.

Если раньше сон Джеймса был беспокоен, то теперь он пропал совсем. Джеймс смотрел, не отрываясь, на медальон и замечал, как тот иногда начинает бликовать, хотя свет на него не падал. Невозможно было поверить, что медальон до сих пор никто не обнаружил. Переливаясь, он