Клоун с Осенью в Сердце - Леонид Енгибаров

Леонид Енгибаров

КЛОУН С ОСЕНЬЮ В СЕРДЦЕ

Автобиография

Родился я в Москве. Девять лет провел на ринге. Заповедь «ударили по правой щеке, подставь левую» считаю в корне ошибочной.

Сменил множество профессий, и в двадцать два года мне оставалось только стать актером. Писать начал тогда же, поневоле. Никто из авторов не хотел со мной работать, пришлось самому стать сценаристом. Понравилось. Теперь с ужасом думаю: а вдруг явится настоящий сценарист…

Люблю: море, осень… Винсента Ван Гога.

Боюсь: благополучия.

Главное для меня в жизни — чувствовать ответственность за все совершающееся вокруг нас.

Не отрекаются, любя, хоть жизнь кончается и завтра

«Любой зритель имеет право принести с собой молоток, гвозди и вогнать их в гроб фокусника для дополнительной убедительности».

Личность и толпа… Актер и зритель… Жизнь и смерть.

Почему-то каждому зеваке, пришедшему на представление, непременно хочется загнать лицедея в тупик, уличить его в фальши и уж, конечно, забить свой гвоздь в гроб на сцене. Тогда это действительно щекочет нервы, тогда на самом деле перехватывает дух от надежды, что теперь-то, наконец, актер проиграет. Вскроется его шарлатанство и толпа всласть освистает неудачника. Реальной гибели актера не хочет никто, все убеждены в условности зрелища, но вот помешать ему готовы всерьез, по-настоящему. Этот неравный поединок, как ни странно, гораздо легче выиграть именно шарлатану, тому, кто готов к обману и идет на него сам. Такие быстро находят общий язык с публикой, которая рукоплещет невскрытой фальши, убедившаяся и довольная, что актер «свой». Того же, кто, ступая на высоко натянутый канат, решительно и честно отстегивает страховочную лонжу, кто искренне и бескомпромиссно бросает своим мастерством вызов реальной смерти, толпа не может понять. Она готова замереть от восхищения, но по привычке ищет подвоха, цинично шушукается, отгоняя от себя осознание собственной никчемности и страха. И горе тому кумиру, кто в своей прекрасной борьбе с Человеческой Слабостью дал сбой, споткнулся, пусть выжил, но оплошал. Таких ошибок ему не прощают.

Цезарь, великий Гай Юлий Цезарь, могущественный и грозный, давший миру сверхлаконичный взгляд на разрешение любой конфликтной ситуации: «Пришел. Увидел. Победил», и тот бледнел перед толпой, невероятно боялся, что будет растерзан ею в минуты своей слабости, когда полководца подстережет очередной приступ эпилепсии…

Впрочем, вернемся в день сегодняшний, где отгремели исторические битвы и в жизни все меньше остается места подвигу. Хочется продолжить — пришел век любви и гуманности, терпимости и взаимопонимания. Увы, нет. Толпа всё та же. Всё также презирают ее и зависят от нее воины и актеры. Все также любят людей продвинутые любовью сострадательной и прощающей. Дарят себя целиком публике, которая всегда в стороне и в любой момент готова покинуть зрительный зал, где разыгрывается очередная трагедия какого-нибудь очередного чудака. Но в том-то и дело, что любой «чудак» внеочередной. Это за ним всегда выстраивается очередь последователей, подражателей и почитателей. Потом, когда его уже нет на сцене…

Так шагнул на арену цирка Леонид Енгибаров. Этот талантливый актер сразу обезоружил толпу, просто обратился к ней со словами: «Мой зритель, я верю в то, что ты должен быть добрым». Клоун трепетными движениями подрагивающих от волнения рук осторожно «достал» из своей груди бьющееся сердце, тут же вдребезги разбил его на тысячи пылающих кусочков и раздал все до единого притихшей публике.

«Любовь — это Пришел. Увидел. Сдался».

Обескураженный зритель дрогнул. В ответ на арену полетели букеты, обрушился шквал аплодисментов, а Леонид, собрав в охапку цветы, стал бросать их обратно в зал. Затем клоун тихо лег на краешек арены, положил голову на сложенные ладошки и «заснул» под гром признания, как бы показывая, что это самый сладкий из снов — сон славы.

Енгибаров отдал себя всего, страстно желая получить в ответ Любовь того же порядка, высоты и накала.

«Я умру, если никто не скажет: Люблю!» Да, публика — это тоже женщина. В своем требовании ублажать, в истеричности и непредсказуемых капризах она очень похожа на ту единственную и желанную мучительницу, которая безраздельно владеет сердцем поэта. А Енгибаров был большим поэтом. Поэтом не в смысле профессиональной принадлежности к ремесленникам цеха «оседлавших Пегаса», а по высокому душевному состоянию, по остроте чувствования щемящей сути мироздания. Его необыкновенный темперамент, поразительный по яркости талант давал возможность красноречиво, но без слов, «рассказывать» о грустном и смешном, вынуждал переживать и задумываться, смеяться и плакать. Клоун-мим раздвинул тринадцать метров цирковой арены до размеров земного шара, больше — Вселенной. Отдав себя всем, Енгибаров вдруг остался один. Были, конечно были у него и друзья, и временные утешительницы-попутчицы, те, кого Антуан де Сент-Экзюпери называл «залами ожидания серийного производства», но той, которая бы вновь склеила разорванное сердце актера и сберегла бы его в своих чутких руках, не нашлось. Публика не допустила соперницу и не отдала ей сердце Клоуна.

Хотя нет, все же была одна женщина, которая берегла и верно ждала Леонида всю его недолгую жизнь. Она оказалась сильнее беспощадной публики. В этом было что-то непостижимо пронзительное, когда на руках этой пожилой женщины от всерьез разорванного сердца умирал Леонид Енгибаров.

«Мама, налей шампанского! Мне станет легче…» — прозвучали последние слова настоящего артиста.

И первая из женщин — Мать — поднесла сыну хрустальный бокал с шампанским для достойной встречи им последней из женщин — Смерти.

Мастер Андрей Логинов,

Президент Международной Ассоциации клубов КУНФУ «Триада»

Владимир Высоцкий

Енгибарову — от зрителей

Шут был вор: он воровал минуты —Грустные минуты, тут и там, —Грим, парик, другие атрибутыЭтот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами,Незаметно, тихо, налегкеПоявлялся клоун между намиВ иногда дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —Жаждет смеха он, тряхнув мошной,И кричит: «Да разве это клоун?Если клоун — должен быть смешной!»

Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:«Вышел на арену — так смеши!» —Он у нас тем временем печалиВынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье — век двадцатый:Цирк у нас, конечно, мировой, —Клоун, правда, слишком мрачноватый —Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,Вдруг при свете, нагло, в две рукиКрал тоску из внутренних кармановНаших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,Хлопали, ладони раздробя.Он смешного ничего не делал,Горе наше брал он на себя.

Только — балагуря, тараторя —Все грустнее становился мим:Потому что груз чужого горяПо привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —Шут сгибался в световом кольце, —Делались все горше пантомимы,И морщины — глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгодыОн горстями выгребал из нас —Будто обезболивал нам роды, —А себе — защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,Весело по нашим временам:Ах, как нас приятно обокрали —Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,Уходил он, думая свое.Рыжий воцарился на арене,Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый генийЗа кулисы — вот нам и смешно.Вдруг — весь рой украденных мгновенийВ нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.Барабана дробь — и тишина…Слишком много он взвалил на плечиНашего — и сломана спина.

Зрители — и люди между ними —Думали: вот пьяница упал…Шут в своей последней пантомимеЗаигрался — и переиграл.

Он застыл — не где-то, не за моремВозле нас, как бы прилег, устав, —Первый клоун захлебнулся горем,Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неутомимо,Но успев склониться перед ним.Этот трюк — уже не пантомима:Смерть была — царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,По ночам не угонял коней.Умер шут. Он воровал минуты —Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства радиНе давались: проживем и так!Шут тогда подкрадывался сзадиТихо и бесшумно — на руках…

Сгинул, канул он — как ветер сдунул!Или это шутка чудака?..Только я колпак ему — придумал, —Этот клоун был без колпака.

Коротко о себе