Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы - Борис Нарциссов

БОРИС НАРЦИССОВ

ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ

(СТИХОТВОРЕНИЯ И НОВЕЛЛЫ)

СТИХИ

(Нью-Йорк, 1958)

«Горе! Я кличу тебя!» – обрело отчаяние голос,

И, безнадежный, кто-то сказал: «Я кличу себя…»

Вячеслав Иванов

Он костер положил у подножия храмаИ украсил его.Дым всклубился, и к небу направился прямо,И питал Божество.

На тяжелом, еще не-арийском, наречьиГоворил он слова.И одеждой его были шкуры овечьи,И поката была голова.

Трепетало под солнцем прозрачное пламя.Стал костер угасать.Он смотрел на закопченный жертвенный каменьИ бессилен был что-то понять.

А вверху, средь шершавых камней воздымаясь,Над кустами в цвету,Необтесанный мраморный бог, улыбаясь,Напряженно глядел в пустоту.

Тихо дымятся тяжелые, темные воды,Лижут порфиры и черные грани базальта.Пеплом летучим набухли землистые тучи,Пар от горячей земли в себя принимая.Всюду ржавые, лавой ожженные скалы.И в тишине торжественно-строгой,В мутном рассоле вод Архейского моряПлавно колышутся нити тягучие плазмы:Только что облик приявшая жизнь.

Он приходит походкой тяжелоюК берегам застывающих вод,И огромную бурую головуОпускает, и хоботом бьет.

Обомшелой ногою, как молотом,Тяжко охнувший лед он дробит,И на торосах, морем наколотых,Он, как сторож полночный, стоит.

И, качая точеными бивнями,Видит он, как светящийся пар,Низвергаясь багряными ливнями,Зажигает полярный пожар.

Внемли о днях последних хладеющих светил:Когда остыло солнце, мир черно-красным был.

Как уголь, от деревьев тениЛежали на земле,И сучья, как рога оленьи.Чернели в мутно-красной мгле.

Змеились трещины среди иссохшей глиныИ, точно щупальца голодные, ползли.То были дряхлости и немощи морщиныНа высохшем лице земли.

И солнце, точно медный шар.На горне раскаленный, жгло зловещеУ дымных туч края. И медленный пожар.Качалось, умоляет и трепещет.

И солнце облака лизали и съедали.Чудовищами ползая кругомИ сполохи с высот кидались дико в дали.Борясь со тьмой крадущимся врагом

И Страх, летучий Страх, струящеюся теньюДрожал над зеркалом багровых водИ верить не хотел в смятеньи,Что солнца час последний настает.

За Ливийской, в каменьях, живет гиппогриф.В этом крае, Богом забытом,На рассвете, по кручам, – и с кручи в обрыв, –Слышен цокот его копыта.

Распаляясь от резвости бронзовых ногИ ярясь в непрестанном усильи,Он взметает златой, полновесный песокВолосатым и потным воскрыльем.

Оперенную шею, как конь, изогнув,Направляет свой лёт высоко.И под полдень, открывши изгорбленный клюв,Испускает довольный клекот.

Черепа по пустыне, как белый сев.Крик услышишь – и сердце застынет.Распрострешься, птицей к земле присев.И тогда он тебя настигнет.

Бабочка-Психея, ты – дневная,Солнцу навсегда наречена,Элевзинских ужасов не знаешь,Пропастей без меры и без дна.

В глубях обитает Персефона,Позабыв лазоревую твердь.И незнающий, непосвященныйДумает, страшась, что это – смерть.

Откажись от солнечной Психеи,Не страшись пещерной черноты:Ты войдешь, и холодком повеет,И во сне захолодеешь ты.

Ты проснешься в глубях посвященнымИ в преддверьи встанешь, не дыша:На пороге будет Персефона,Страшная несмертная душа.

Поля уходят и сереют,И греют ночь сухим теплом.В прорыве туч – КассиопеиДвойной мерцающий излом.

Нависли и грядой железнойЛегли на небе облака.Седых небес слепая бездна,Как мутный омут, глубока.

Но темноту беззвучно жалитЖивого золота клинок:На миг клубятся, как поток,Зарницей вспугнутые дали.

Тепло и сухо. День осеннийПохож на раннюю весну:Ползут от голых сучьев тени,И клонит ласково ко сну

Но листья золотисто-медныНа блеклой, выбитой траве,И пусто, холодно и бледноВ стеклянно-плотной синеве.

И розов на эмали синейУзор редеющих ветвей,И разгораются живейКораллы-бусы на рябине.

Поздней-поздней осенью, к рассвету,В час, когда всего сильнее сон,В черный бархат с золотом одетый.Вышел осторожно Орион.

Он был занят огнестрельным делом:Тихо — так, что ветер не слыхал, –Метеоров огненные стрелыОн с размаху по небу метал.

Нежной дымкой, волокнистым газомПо небу струилась полоса.На Быка с кроваво-красным глазомОн пускал серебряного Пса.

А когда оранжевым и чернымНа востоке вырезался лес,Орион, сверкнув плащом узорным.За эмаль зеленую исчез.

Медлительно светает в октябре.Чуть голубеют облачные окна.Забор в росе. На выгнившем ребреДоски паук наткал свои волокна.

В усталом ветре, тихом и сыром.С полей идет осенний, грустный залах.Уже светло. Но спят глубоким сномСады в нападавших кленовых лапах.

И пылью серебристою блестятВьюнка сухие плети у балконов,Неряшливый багровый виноградИ золото заржавленное кленов.

Его составил сам де-Браге,«Весьма искусный астролог…»На желтой рвущейся бумагеРисунок с тонкой вязью строк:

«…Здесь мною в символах записанПрочтенный в звездах жребий той:Под сенью скорбных кипарисовБелеет камень гробовой.

И Жизнь угасшую рыданьемЗовет бессильная Любовь –К утрате тяжкой и нежданнойОтныне дух свой приготовь.

Над беломраморною урнойБлестит упорный тусклый взорЗловеще-бледного Сатурна.Пророча горе и позор,

И Некто в черном одеяньи.Как смерть, высокий и худой.Зовет движеньем властной дланиВо тьму ночную за собой…»

Роняют башни тяжкий звонИ смутный ужас в смертном будят:Вот клялся ангел из времен.Что больше времени не будет.

Ты слышишь властный, непреложный.Ритмичный шелест в пустоте?Как пульс горячечно-тревожный.Стучат секунды в темноте.

Но перебой из уравненийВ их утомленный бег вплетен,И бой часов – как вопли нений. [1]Как Хроноса больного стон.

Он слышит час, когда в пространствеОцепенеет всё. ТогдаОкончит путь бесцельных странствийВ эфире каждая звезда.

И, одряхлевшее с веками,Замедлит Время свой полет,Взмахнет последний раз крыламиИ, неподвижное, умрет.

Я не знаю теперь — был то сон или нет, –Но виденье осталось желанным:Мне открылся безрадостный, пепельный свет.Мир спокойный, безмолвный и странный.

Над сыпучим и острым, холодным пескомКолыхались иссохшие травы,И никто на песке этом, красном, сухом.Кроме ветра, следа не оставил.

Фосфорились, из сумерек белой дугойК берегам набегая, буруны.И на небе зеленом, одна за другой,Восходили огромные луны.

И я понял тогда, что совсем одинокЯ на этой далекой планете.И я видел кругом лишь кровавый песокДа травы неживые соцветья.

Когда небеса были серы, и осеньБолела, и мир был туманом покрыт,Сквозь шелест дождя долетал из-за сосенПо мокрой дороге хлюп грузных копыт.

Грибы, ядовито ослизнув, желтели,И воздух отравлен был прелым листом,И тонкие плесени сучья одели, –Так медленно гнили леса под дождем.

И между деревьев измокших и голых,Дорогой грибных бесконечных колецУсталою поступью, мерно-тяжелой,Шел конь, и кивал головою мертвец.

То ночь, то день. На черно-белыхПолях борьба – за ходом ход.Игрок невольный, неумелый,Влекусь в игры водоворот.

Я сделал ход мой: я родился.И черный принял вызов мой.Прекрасной Дамой заградилсяЯ от угрозы теневой.

Но Дама светлая потереВ такой игре обречена:Кто день исчислит и отмерит,Когда с доски сойдет она?

То день, то ночь. Теперь всё ближе,Всё туже вражеский охват.По черно-белым клеткам нижетПротивник ход за ходом мат.

И вот конец борьбе упорной,Неотвратимый для меня:Игру выигрывает ЧерныйНачалом Бледного Коня.

Весь день надрывался, безумный,И к ночи совсем распоясался:По крышам катался с шумом,А потом зверел и набрасывался.

И ходило по комнате струями,И пламя свечи колебало.А тени крались лемурамиКо мне из темного зала.

Я был совсем одинокий.Другими людьми оставленный,И следил я до ночи глубокойЗа огнем и за воском оплавленным.

И когда завывало и ухало,Скрежеща листами железными,Синело пламя и тухло,И жалось книзу болезненно.

И я видел себя этим пламенем.Окруженным потемками хмурыми.И задуть его струями пьянымиТоропилась Она с лемурами.

В прозрачных массах есть очарованье,И льдистый полированный кристаллЕсть некий путь к сверхсмысленной нирванеИ некий новый выход и провал.

Таится в человеческой природеДилемма: сказка или будней гнет.А выход здесь равняется свободе:Пускай в провал, но все-таки – полет.

Полез в стремительную неизвестность:Глаза впиваются в стеклянный шар.И шар, непроницаемый и тесный,Теперь источник несомненных чар.

Зеленое – колышется и тонет.Прозрачное – всплывает из глубин.Смотрел ли ты средь камышей в затонеВ глаза подкравшихся ундин?

И шар другой, налитый туго светом.Морщинистый от пятен и от гор.Плывет и тянет за собою сети –Гипнотизирующий, лунный взор.

И бедные лунатики не властныНад чем-то посторонним – над собой –И сладострастью хладному причастны,Впивая свет зелено-голубой.

Двадцатый век не любит бутафорий:Стекло есть кальций-натрий силикат.Луна – планета лавовых нагорий.И действие есть поле и разряд.

Но если сказка – расписные ножны.То знание – отточенный клинок –Запретное нам делает возможнымИ губит нас, как неизбежный рок.

И я нашел прозрачный и бездонный.Морщинистый, налитый светом шар.Лучами нервов густо оплетенный,Одетый кровью в тепловатый пар.

Вонзи в свой мозг, как лезвие ланцета,В себя восставь упорный, острый взгляд:Ты выйдешь в волны голубого света,И эти волны челн твой застремят.

И ты узнаешь дикое паденьеВ безмерную свободу пустоты.И, раз вкусив от древа наслажденья,Вернуться к жизни не захочешь ты.

Каждую ночь крадетсяНад крышами лунный спрут.Ползучие руки уродцаТвой мозг обнаженный найдут:

Лабиринт бесконечных извилинПереходы, подвалы, мосты.И в нем, как бессонный филин,Светишь глазами ты.

Есть комната где-то в подполье, –И двери всегда на ключ, –Но шарит настойчиво голыйИ гибкий зеленый луч.

И в этом неверном сияньи,Разбужен зачем-то луной,Второй – пустоглазый – хозяинСтановится рядом со мной.

Горело электричеством упорным,Сухим и мертвым светом над столом.Шел ровный дождь. Снаружи к стеклам чернымПрильнула ночь заплаканным лицом.

Ложились вычисления рядами.Блестели мирно капельки чернил.И вдруг каким-то чувством над глазамиЯ чье-то приближенье ощутил.

Услышал шорох, быстрый и скрипучий;Взглянул и на обоях, над столом,Увидел лапы острые паучьиУгластым, переломанным узлом,

Вчера он был. И вот сегодня сноваПриполз и омерзительно застыл.И ужас одиночества ночногоКолючей дрожью голову покрыл,

Убить его я не могу. Не смею.Он знает это. В хищной тишинеСмотреть я должен, как сереютЕго кривые лапы на стене.

Я был заперт в сырых погребах.Были стены в белесых грибах.И зеленая плесень светилаИз углов паутинных и стылых.

Это было совсем на краю:Истончив оболочку свою,Я подполз к обиталищу этих,Сероватых, не видных при свете.

И в ответ проступал из-под низуМягкотелый, расплывчато-сизый,Этих мест постоянный жилец –Со своей мертвечихой мертвец.

Зеленеет стеклянный холод.Перед зеркалом я застыл.И, граненой толщей расколот,Мир стеклом себя повторил.

Через глаз – колебания света,И потом колебание – мысль.Разве тоже не зеркало это —В глубину опрокинута высь?

Это старое зеркало тускло, –Но качну — и колеблется твердь.И я тоже – стеклянный и узкий, —Отражаю: и жизнь, и смерть.

И я сам себя отражаю,И зову это коротко: «я».– Перед зеркалом в скобках ржавыхОставаться долго нельзя:

Исчезает один «я» законный,– И кого же за «я» считать? –Трое: два двойника отраженных,И меж нами – холодная гладь.

В этом доме, огромном и старом.По спине холодило недаром:

По карнизам, на пыльных шарах,Ночевал паутинчатый страх,

И печное остывшее телоТонким голосом к ночи гудело.

А в гостиную стиля ампирПриходил элегантный вампир

И у девушки хрупкой и спящейГорловой перекусывал хрящик.

Кто вступал в этот сумрачный зал,Погружался в провалы зеркал.

Нет страшней и коварнее ядаУстремленного в зеркало взгляда.

Ибо там отраженный двойникУдалялся в стеклянный тайник,

И блуждало потом отупелоВ темных залах бездумное тело.

Двойники обитают вдвоем:Если хочешь, ищи этот дом.

…с вечера свечи. Вещает в вещахИ пыльный, и сдавленный голос:«За зеркалом, шкафом, за ложкой во щахСквозит потаенная полость.

К вещам прикрепляется прожитый деньИ прячется сбоку и сзади;Вот – в лавке старья огляди дребедень:Она – точно кошка в засаде.

Не вывернуть мира с лица на испод,Но мозг – и возможно, и должно.Тогда постепенно проступит, как пот,Сквозь явное мир позакожный.

Как пленка, порвется обычное вдруг.Слова потеряют значенье.– Ты влезешь сквозь легкий, приятный испугВ надбавку к людским измереньям…»

Худой, голубой и спящийПо городу лунный человек пошел,Огибая острые ящикиДомов, окутанных месяцем в шелк.

К Светлому были направленыЗрачки, помутневшие, как опал.И рот он кривил, как отравленный,Попадая в черной тени провал.

Прозрачные и легкие знакомыеПо воздуху плыли перед ним.Лица, события и комнатыВ памяти лунной скользили, как дым.

Проснувшись, дневной и нормальный,Временами он слышал на миг,Как звал его опечаленноЕго голубой двойник.

Пыльники, пауки и свещеглазникиНаселяли старый чердак:Третьесортная нечисть, грязненькаяИ страшная не так.

Пробегали и прятались шорохи.Проследи – зададут слуху дел!В полинялых изломанных шторахЖил скелет – и желтел, и худел.

И о мире тихий печальник,Залезавший днем под кровать,Жил вампир там, великий молчальник,Признававший лишь слово «сосать».

Так, событиями не обильна,Протекала чердачная жизнь.Только раз режиссера страшного фильмаУдалось им насмерть загрызть.

Ночью в сарае темно.Двери от ветра в размахе.Белое, в длинной рубахе,Изредка смотрит в окно.

Некого ночью пугать-то:Скрывшись, – опять на чердак;Где-то под крышей горбатой.Там, где уютнее мрак,

Снова белеет. А ветерЛомится в дверь чердака.Пробует окна, покаСерым восток не засветит.

Улеглись и уснули люди.На столе в потемках допел самовар.И тогда, почуяв, что не разбудит,Из мочки тихонько вылез угар.

Нырял и качался летучей мышью,По комнатам низко паря.Худыми руками, незрим и неслышим,Ощупывал бледный свет фонаря.

А когда услышал дыханье ребенка,Подполз с перекошенным липом,И пальцы его, как нити, тонкие,Сомкнулись на горле кольцом

Так за ночь никого в живых не оставил,Ползал и нежился в печном тепле,И только будильник, как лунный дьявол.Круглым лицом сиял на столе.

В этом доме чертей плодилиПо чуланам и темным углам.По запечьям кикиморы выли,Шевеля позабытый хлам.

А кикиморы любят, где жутко.А в потемках кикимора – вскачь.Тоже любит, свернувшись закруткой,Слушать в спальнях придушенный плач.

Ну, а этого в доме довольно:Сжатых губ и заплаканных глаз.Знай, что если кому-нибудь больно,То у пыльных под крышею пляс.

В этом доме сначала намучат,И потом утешают – «не плачь».А от этого нежить мяучит,А потом кувыркнется и вскачь.

В этом царстве был толст император,Как фарфоровый самовар.Бриллиантом во много каратовБыл украшен держанный шар.

У министров по два шарнираБыло в очень в гибкой спинеОтклоняться – для прочего мира,И другой ну, понятно вполне…

Шут был очень важной персоной,Как и надо в сказке шутам.Но дочурке больной и бессонной,Он про зайчика пел по ночам.

Очень храбрые офицерыБыли в золоте и шнурах,А солдаты вовсе не серы,А румяны и в черных усах.

У принцессы был маленький носикИ агатовые глаза.У нее был китайский песикИ жемчужная стрекоза.

Но уже от своих игрушекИ от няни: «…оставьте одну!..»И к Пруду Среброзвонных ЛягушекУходила смотреть на луну.

А луна проступала сквозь веткиТемно-красным и страшным пятном,И ручные цикады в клеткеЗаливались сухим дождем.

– Ну, не всё ли равно, что – сказка?Ведь цикады где-то поют,И ведь этот, заросший ряской,Так похож на сказочный – пруд.

Как сказнили русалоча милова.Королевича северных стран.Над рекой ни одной не помиловал,Все ракиты заплакал туман.

Палачу от царя удовольствие,Позумент на кафтан и почет.Он получит за то продовольствие,Что секирой по шее сечет.

За избою река поворотами,А в избе на полатях палачИссуши же его приворотами,Отомсти, водяная, не плачь!

Остеклень от луны,И овсы холодны.Замани его в синь тишины.

А в избе-то тепло,Запотело стекло:На полатях палач Пал Палыч

Доедает калачПод плачРусалоч.

Ты колдуешь туманом ползучимВ заповедном, дремучем лесу.Бродит месяц холодный по тучам,По лугам расстилает росу.

В челноке, обомшелом и древнем,Я по заводям тинным скользил.Я тянулся к нависшим деревьям,Метил путь, пробираясь сквозь ил.

А в лесу, точно серые тряпки,Висли клочья измокшие мхов,И я шел, наступая на шляпкиЯдовитых белесых грибов.

И теперь я потерян в трясинах, –Нет из чащи болотной пути…И я слышу: ты криком совинымМанишь в гиблые топи идти.

Нехороший наш край, гниловатый:По болотам комар да слепень.Зарастает, как пухлою ватой.Белой цвелью березовый пень.

Подосиновик с тонкой ногоюДа багульная одурь от трав.Солнце пухнет за вербой нагою,На закате в калину запав.

А зайдет – всё как будто как было:Та же ель и поленница дров.Только темень муругой кобылойЗаезжает понуро на двор.

А посмотришь – почмокав устами,Закачался уже, как туман,Растекаясь внизу под кустами,Головастый болотный губан.

Вот смотри на такое в окошко. –Вам-то что, а мне с ними тут жить…Я и сам уже начал немножкоВедогонью по лесу кружить.

Это вьюга над камнем лежачим.Он под снегом, а слышит лежак,Как мотается в свисте лешачьемНад забытой поляной лозняк.

А потом у холодного маяТак хорош вечеров изумруд:Звезды бледную зелень ломают,Шевельнутся и в листьях замрут.

Перед августом ночи как уголь.Но бесшумные крылья зарницРаспахнутся, от гнева, с испугу ль,Как у стаи бессонных жар-птиц.

Костяника поддельным рубиномЗаалеет в усталой граве.Хорошо в сентябре паутинамПролетать серебром в синеве.

А по осени ветер вернется,Затоскует, помнет облака,Завихрится в небесном колодце…Заговорное слово кладетсяНа тоску: «Камень бел у песка,Под песками змеею тоска…»

До нее не достать – глубока.

Мяч взлетает в руках Навзикаи…О, бездомный Улисс, посмотри,Как на нежных щеках возникаютЛепестки розоперстой зари.

Благосклонны и люди, и боги;Навевает зефир теплоту.Так зачем же ты парус убогийСнова ладишь на утлом илоту?

Камениста и скудна Итака:Это скалы уступами вниз…Но от брега блаженных ФеаковК ней вернется усталый Улисс.

Как окна темного собора –Пролеты улиц на восток.Сереет ночь. Теперь уж скоро.Но срок потемкам не истек:

Еще с досадой и устало,Желтея, светят фонари;Ледок, нетоптаный и талый,Неоном огненным горит.

За черным переплетом сада,Как темный щит, блестит вода.Висит тяжелою лампадойБольшая тусклая звезда.

И на Бродвее наяву,На краткий миг, я вижу четкоГранит, чугунную решетку,Зарю и бледную Неву.

Во тьме зеркала, точно лед под мостом,И время кукует настойчиво в зале.Я сам не поверил бы, если б сказали,Что жизнь – как бессонница в доме пустом.

Размеренный маятник, скрип, и за этимЧуть слышный, но вкрадчивый звон тишины.Мы путаем долго, пока мы не встретимПростого решенья, и вот решены

Все прежние «дайте», «хочу» и «мне надо».Не надо. Не будет дано. Это ночь.Бессонница, время, бегущее прочь,И отсвет фонарный из голого сада.

Сумрачные северные елиВстали у несчитанных озер.Девы леса валуны оделиВ домотканый моховой ковер.

Утром это – свежесть смоляная,Сладкий запах клевера с полян.Но колдует вечером, я знаю,Цепкими волокнами туман.

Где-то тут же, рядом, недалеко,За какой-то тонкою чертой,Рвется к нам и плачет одинокоТо, что стало памятью простой.

Тише! Сядь над каменным обрывом,Слушай звоны северной струи:Дунет в елях тягостным порывомИ глаза откроются твои.

Жалобой протяжной вырастая,Из ночных холодных камышейВыплывет медлительная стаяТуонельских черных лебедей.

Мы отправимся в гости к патронуВ старомодный его городок.Где на башнях заснули вороны,А юстицрат напудрен и строг.

Совершенно особого родаПутешествие в эту страну:Дать веселому бреду свободуИ пуститься в его глубину.

Будет бред в романтическом стиле:Бой часов будет важен и глух;Жестяной, на готическом шпиле,Принатужившись, капнет петух.

Неожиданно явят предметыСовершенно особенный лик.Но с неважной подробностью этойТы, конечно, освоишься вмиг.

Мейстер Гофман учтиво смеется:«Так и знал, что вы будете тут!..»Он горшки золотит, и уродцыВ них под крышкой стеклянной растут.

В преддверьи усыпальницы, в пещере, –Преддверье смерти – сумерки стоят.Квадратной стерегущей пастью двериРаспахнуты в живой зеленый сад.

В саду она. Но ведомо лемурам,Чьи докатились до предела дни.И вот исходят, серы и понуры,Из стен сырых и сумерек они.

И станут в круг, и заклинают хором,И снова ходят, ищут и зовут.Глаза их пусты. Руки их не скоры, –Но неизбывней неразрывных пут.

«…Кто строил дом такой плохой?..»Откуда эти строки?Как отзвук дальний и глухой,Они твердят о сроке.

– Напрасен дней привычный лётИ золото восходов.Тебя уже избрал и ждетХозяин черных сводов.

В моем саду поставлен склеп,Но сад живет и зелен.О, как жесток и как нелеп,О, как конец бесцелен!

– По капле жизнь течет твоя,Как кровь из жил открытых.Сладка незримая струяДля наших ртов несытых.

Бродя бесцельно, нахожуСебя пред этой дверью.Я вижу страшную межу,Но я шагов не мерю.

– Но ты идешь к себе домой…Лемур, не звякай ломом!Не беспокойся, гость немой,Доволен будешь домом…

Закат и осень золотые,И ветер тоже золотой,Когда он в заросли густыеВпорхнет, осыпанный листвой.

Балкон, и время листопада,И позабытая скамья.С моим последним другом, садом,Сегодня попрощаюсь я.

Мне клен неспешно машет лапой,Как будто хочет приласкать.Ты, боль, по сердцу не царапай:Сегодня – надо перестать…

Ловлю шагов неясных звуки, –Но ветер ринется ко мне,Холодным ртом целует рукиИ сеет шелест в тишине,

Как будто заглушить он хочет,Заботливый и нежный брат,Шаги крадущегося ночью,Как тать, проникшего в мой сад.

Но пусть! И я цветком осеннимСклонюсь, бессильная, к земле,И ночь меня покроет сеньюИ растворюсь я в серой мгле.

Огни, цветы, круженьеИ пестрый хоровод.Пускай мое мгновеньеПлывет, плывет, плывет!

Гирляндами повислиПо залам фонари.И сердцем я, и мысльюТвержу себе: «Гори!»

За черной маской маскаНа празднике скользит.Но знаю я – развязкаТеперь мне не грозит.

Теперь я вся из воли,Прошел мой темный бред.Теперь я скрытой болиСама кладу запрет.

Я вся – борьба и вызовСледящему за мной…Зачем вдруг с карнизовСорвался ледяной

Порыв, и бледны лица,И гаснут фонари?Зачем в окно глядитсяСвинцовый лик зари?..

Из черных масок плотен круг:Они ее с собой ведут.Нерасторжима цепь их рук,Необоримо-тяжких пут.

Они уходят в темноту.Как шорох листьев их рассказ:«Я выпью тела теплоту…»«Я занавешу окна глаз…»

«Я обману и скрою слух…»«Я обесцвечу розы губ:Да будет нем, и слеп, и глух,И хладен так, как должно, труп…»

«Но сердце, – сердце только ОнОстановить имеет власть:Жених, кто тайной окружен,Пред кем должны лемуры пасть…»

Пришли. Как пыль легли, забились в щели.Она одна в неверной полутьме,Без памяти, без ужаса, без цели.Как сад, готовый к мертвенной зиме.

И только сердце, неустанный сторож,Тревожит стуком каменную тишь.Увы, ты, Темный Гость, его поборешь.Ты, сердце, тоже скоро замолчишь.

И вот уже за самою спиною,Как черный исполинский нетопырь,Как зыбкий плащ, забытый темнотою,Как паука раздувшийся пузырь…

Обнял. И впился. В долгом поцелуеДуша и смерть. Не надо, не тревожь:Спусти завесу. Глухо сад бушует.Светает. В облаках озябших дрожь.

Розовым по небу полосы.Хочет сказать про звездуЛомким стеклянным голосомПтица в продрогшем саду.

Хрупко по мокрому гравиюВ воздухе сонном — шаги.Листья завесами ржавымиС кленов свисают из мги.

Стой! Точно взрывом, рассеяныИскры играющих брызг:Это — из дымной расселины –Золотом плавленым – диск!

Он вышел, с натуги багровый,С подвязанной косо щекой,Уселся над лесом, и кровьюИстек, и, блестящий такой.

Отравился в путь. А прохладаНочная ласкала его.Но выше ему было надоСветить золотой головой.

Никто не мешал. Успокоен,Он пристально сверху смотрел,Как в озере был он удвоенИ в стеклах, холодный, горел.

Но в пятом часу застеклянилПространное небо рассвет.Не сдался еще на полянеНасвеченный месяцем след.

Потом рассвело. И, вставая,Все заняты были своим.И месяц, ненужный, истаял,И, белый, сквозил голубым.

Домовитым, ласковым уютомСумерки ложились по углам.Мы тогда назойливым минутамНе вели отсчета по часам.

В сумерки немного непохожим.Сказочным казался старый дом.Помнишь, дверь зияла из прихожейЧерным угрожающим пятном?

Но, стуча заслонкою тяжелой,Торопясь завиться в дым седой,Хохотал в печи огонь веселый,Потрясая рыжей бородой.

Васильком в узорах снежной пылиСиний Сириус в окне дрожал.Засыпая, мы за ним следилиИз-под теплых, мягких одеял.

И во сне видали райский теремИ звезду любимую свою,Как она ручным, пушистым зверемБегает по горницам в раю.

Поздним утром розовое солнцеБелые стеклянные цветыОсторожно отблеском червонцаОзаряло, – помнишь это ты?

И когда уйду в туман жемчужный,Это всё, – как отсвет золотой, –Что от жизни длинной и ненужнойУнести хотел бы я с собой.

Кончено. Вызрел и вывезен плод.Листьев покорен медлительный лет.

Долго не меркнет багровый закат.Медленно чахнет заброшенный сад

Встань под холодным и мокрым стволом.Встань и помедли и ты перед сном.

Дали яснее видны в холода.Ясно и тихо всё, как никогда.

Скоро засветит на небе ночномЗвездная Птица туманным крылом.

Звездная Птица опустит свой клюв.Тонкую шею к земле изогнув.