Кловис Дардантор - Жюль Верн

Жюль Верн

Кловис Дардантор

ГЛАВА I,

в которой герой нашей истории еще не будет представлен читателю

Оказавшись с Жаном Таконна в Сете, куда их доставил поезд «Париж — Средиземное море», Марсель Лориан спросил спутника:

— А чем мы займемся до отплытия парохода?

— Да ничем, — ответил тот.

— А ты обратил внимание, что в путеводителе сказано, будто этот город довольно любопытен, хоть и построен позже, чем его порт в устье лангедокского[1] канала, проложенного еще при Людовике Четырнадцатом…[2]

— Да, обратил. А канал, пожалуй, — самое полезное из того, что сделал сей великий правитель за время своего царствования. Видать, Людовик Четырнадцатый заранее предвидел, что мы прибудем сюда двадцать седьмого апреля тысяча восемьсот восемьдесят пятого года…

— Оставь свои шуточки. Жан, не забывай, нас слышит Южная Франция! И коли уж мы здесь, то, думаю, неплохо бы пройтись по Сету, полюбоваться на его бассейны, каналы, морской вокзал, протянувшиеся на двенадцать километров набережные, бульвар с газонами, орошаемыми кристальной водой из акведука…[3]

— Может, хватит цитировать «Путеводитель» Жоанна?

— Этот город, — не унимался Марсель, — мог бы стать Венецией…

— Но удовлетворился ролью маленького Марселя!

— Да, ты прав, мой друг. Сет — достойный соперник славного провансальского[4] города, второй после него свободный порт Средиземноморья, экспортирующий винно-водочные изделия, соль масло, химикаты…

— И зануд вроде тебя, — добавил Жан.

— А также невыделанные шкуры, шерсть из Ла-Платы,[5] муку фрукты, треску, дубовые клепки, металлы…

— Довольно, довольно! — воскликнул молодой человек, пытаясь уклониться от потока информации.

— Сет импортирует товары общим весом двести семьдесят три тысячи тонн и экспортирует двести тридцать пять тысяч тонн, — неумолимо продолжал Марсель. — В городе имеются предприятия по засолке анчоусов и сардин, а также солеварни, дающие ежегодно от двенадцати до четырнадцати тысяч тонн соли. Кроме того, развито бочарное производство, в котором занято две тысячи рабочих, изготавливающих двести тысяч бочек…

— В которые мне хотелось бы законопатить тебя двести тысяч раз, болтливый мой приятель! И, ради Бога, объясни, чем могут подобные достижения промышленности заинтриговать двух бравых молодцов, направляющихся в Оран, чтобы завербоваться в Седьмой африканский стрелковый полк?

— В путешествии все интересно, даже то, что таковым на первый взгляд не кажется, — заявил Марсель.

— А скажи-ка, хватит ли в Сете ваты, чтобы заткнуть мне уши.

— Узнаем об этом во время прогулки.

— «Аржелес» снимается с якоря через два часа, — заметил Жан, — и, я думаю, разумнее всего направиться прямиком к судну и подняться на борт.

Пожалуй, он был прав. Много ли пользы от двухчасовой прогулки по постоянно растущему городу? Ведь среди достопримечательностей — и такие, как пруд, выкопанный неподалеку от канала, и одиноко возвышающаяся между прудом и морем известковая гора, именуемая Столпом Сен-Клера, на склоне которой и расположился амфитеатром Сет, рискующий в будущем утонуть в зелени пока еще молодого соснового бора. Разве туристу не стоит специально задержаться хотя бы на несколько дней в этой юго-восточной морской столице, связанной Южным каналом с Атлантическим океаном и Бокэрским — с внутренними районами страны, не говоря уже о двух железнодорожных линиях, одна из которых ведет в Бордо,[6] а другая — в центральную область Франции?

Марсель, умолкнув наконец, послушно последовал за Жаном и носильщиком, толкавшим впереди тележку с багажом.

Вскоре приятели дошли до старой гавани, где уже собрались пассажиры, следовавшие тем же маршрутом, что и молодые люди. Зевак, всегда толпящихся на пристани в ожидании отплытия судна, было, по-видимому, с добрую сотню, и это при общей-то численности населения города в тридцать шесть тысяч человек!

Регулярное пароходное сообщение связывало Сет с Алжиром, Ораном, Марселем, Ниццей, Генуей и Барселоной. Очевидно, многие проявляли обоснованную предусмотрительность, предпочитая морской путь железнодорожному, как наименее опасный, поскольку пролегал он поблизости от берегов Испании и Балеарских островов. В этот день на не очень большом, водоизмещением 800–900 тонн, судне «Аржелес», возглавлявшемся капитаном Бюгарашем, собирались отплыть около сотни человек.

Пароход, в недрах которого уже гудели топки, стоял на якоре у дамбы Фронтиньян, расположенной в восточной части старой гавани, и извергал из трубы клубы черного дыма. На севере виднелась новая треугольная гавань, напротив — батарея, защищавшая порт и мол Сен-Луи. Между этим молом и дамбой проходил Достаточно удобный фарватер, позволявший судам проходить к старой гавани.

В то время как пассажиры поднимались на борт «Аржелеса», грузы под личным наблюдением капитана размещались прямо палубе и накрывались брезентом. Что же касается трюма, там уже не оставалось свободного места от каменного угля, дубовых клепок, оливкового масла, солений и виноградных вин, есть от всего того, что ранее хранилось на складах Сета и предназначалось на экспорт.

На палубе, покуривая трубки и переминаясь с ноги на ногу, словно при качке, беседовали бывалые моряки, с загорелыми, обветренными лицами и блестящими глазами под густыми кустистыми бровями. То, о чем они говорили, могло заинтересовать только тех пассажиров, которых тревожил предстоявший тридцатишестичасовой морской вояж.

— Отличная погода, — утверждал один.

— Судя по всему, — добавлял другой, — северо-восточный бриз стихнет не скоро.

— А около Балеар, должно быть, свежо, — предположил третий выбивая пепел из погасшей трубки.

— При хорошем ветре «Аржелес» запросто даст одиннадцать узлов,[7] — уверенно заявил боцман, собираясь занять свой пост на борту судна. — А впрочем, с капитаном Бюгарашем нечего бояться: попутный ветер у него в фуражке, и стоит только ему ее снять, как тут же настанет штиль!

Речи морских волков звучали успокаивающе. Но кто же не знает матросской поговорки: «Захочется врать, трави о погоде!»

Наши молодые люди не очень-то вслушивались во все эти предсказания, тем более что состояние моря и прочие мелочи морского перехода их мало волновали. Однако многие пассажиры были не столь спокойны и не так философски настроены, как эти друзья. Некоторые из них, еще не ступив на судно, уже испытывали головокружение и тошноту.

Жан как раз обратил внимание своего приятеля на некое семейство, входившее в число подобных людей и состоявшее из трех явных дебютантов, впервые собиравшихся выступить на сцене средиземноморского театра, всегда так богатого острыми сюжетами и неожиданными развязками.

Возглавлял троицу человек лет пятидесяти пяти, с физиономией судейского — хотя он никогда не служил ни в суде, ни в прокуратуре, — обрамленной пышными, слегка посеребренными бакенбардами, с узким лбом, вполне упитанной фигурой и ростом в пять футов[8] два дюйма,[9] да и то благодаря высоким каблукам, — в общем, из пузатеньких коротышек, именуемых обычно «кубышечками». Тело его облегал костюм из плотной диагоналевой ткани поседевшей голове красовался картуз с наушниками, с одной руке свисал зонтик в матерчатом, поблескивавшем на солнце чехле, в другой — стянутый двойным ремнем скатанный дорожный плед в полоску.

Супруга толстячка — сухощавая, долговязая, словно виноградная тычина, женщина в подбитой беличьим мехом коричневой шерстяной ротонде,[10] с высокомерным взглядом, плотно сжатым ртом и гладкими густыми волосами, которые своим ровным черным цветом, маловероятным для особы под пятьдесят лет, навевали мысль о красителях, — была на несколько сантиметров выше мужа, что возможно, и обуславливало надменное выражение, никогда не сходившее с желчного, в болезненно красных пятнах, лица.

Их дитя, полгода тому назад отметившее свое совершеннолетие, выглядело более чем заурядно: несоразмерно вытянутая фигура, огромные руки и ноги, мешавшие, казалось, их хозяину, хотя молодой человек и обучался изящным манерам и искусству держать себя на людях, невыразительная физиономия, длинная шея — нередкий признак врожденной тупости, пустые глаза, близоруко щурившиеся из-за стекол очков, едва пробивавшиеся белесые усики, вялый, как у жвачных животных, вид. Короче, юноша принадлежал к тем ничем не примечательным, никчемным болванам, перед которыми, говоря языком математики, следовало бы ставить знак «минус».

Эта скучная мелкобуржуазная семейка вполне сносно существовала на двенадцать тысяч франков годового дохода, приносимого двумя полученными ею наследствами. Рантье ничего не делали такого, что могло бы привести к сокращению или росту капитала. Уроженцы Перпиньяна,[11] они безвыездно проживали в старом доме на улице Попиньер, протянувшейся вдоль реки Тет. Когда в префектуре или налоговом управлении докладывали о приходе сих бюргеров, то произносили: «Месье и мадам Дезирандель!» — а также: «Господин Агафокл Дезирандель!»