Просфора игумена Сергия - Анатолий Алексеевич Гусев

– Весь горит, – сказал безразличным тоном лагерный врач, – температура сорок один и три. Двух сторонне воспаление лёгких. Мокрота ржавая, то есть с кровью.

– Кашляет-то как! Плотник он хороший, – сообщил бригадир. Он пришёл проведать своего подчинённого.

– Сочувствую.

– Может, отойдёт? – с надеждой в голосе спросил бригадир.

– Ага! В лучший мир. Анальгин я на него перевожу, а больше мне его лечить не чем.

– Жаль. Плотник он от Бога.

– Такие слова не надо говорить, – нахмурился врач. – Хрущёв затеял антирелигиозную компанию. Обещал показать последнего попа по телевизору. А ты – Бог! Услышат, доложат, кому следует, и ты вертолёт за праздник видеть будешь!

– Да куда дальше-то? И так за Полярным кругом!

– Поверь – найдут.

Бригадир молча посмотрел на врача и, согласившись с ним, промолвил:

– Пожалуй, могут.

– Какая у него статья?

– Тунеядство и получение не трудовых доходов.

– Поразительно! И при всём при этом хороший плотник?

– Охренительный, – сказал бригадир, и в его голосе слышалась жалость и досада.

– С такой статьёй. Чудеса в решете: дыр много, а выбраться нельзя.

– Да, – вздохнул бригадир, – не выбраться. Ну, ладно, бывайте.

С этими словами он надел ушанку и направился к выходу.

Врач кивнул головой и с любопытством посмотрел на больного.

На койке лагерного лазарета лежал человек, когда-то видно сильный, но сейчас очень худой от недоедания и тяжёлой работы, с многодневной щетиной, лысый, на лбу капли пота от жара, лицо красное. Он лежал с закрытыми глазами, лихорадка его била и он дрожал под тонким лагерным одеялом, время от времени заходясь в надрывном кашле.

– Как себя чувствуете, Осип Игнатьевич? – спросил врач.

– Великолепно! – слабым голосом ответил больной. – Только я Никодим.

– А по документам: Седов Осип Игнатьевич, сорока пяти лет отроду. Шифруетесь? Ровесник революции, а тунеядец. Не стыдно?

Больной с трудом открыл глаза и посмотрел на врача упрямым взором:

– Я монах Троице-Сергиевой Лавры.

– Это где такая?

– В Загорске, под Москвой. Постриг принял с именем Никодим. Работал там и молитвы творил.

– А! Ну, понятно, почему тунеядец. Молитвы читать – не мешки ворочать!

– Бывает, что легче мешки ворочать. Лукавый силён. Я тоже не верил, пока сам не попробовал. Патриарх Алексий имеет медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»

Монах помолчал и добавил:

– И «За оборону Ленинграда».

Больной тяжело дышал, закашлял и опять закрыл глаза. Врач посмотрел скептически:

– Ага! Верю! Сам болтун.

Больной открыл глаза и посмотрел на врача внимательно.

– Не знаю, может, ты и болтун.

– А ты обманщик! Врёшь, а вам люди деньги за это несут. И не стыдно брать-то? Вот они – не трудовые доходы!

– Это пожертвования от чистого сердца. Люди в храме находят утешение. Скорби в миру много.

– Почему честным трудом не хочешь зарабатывать?

– Я перед тобой исповедоваться не буду. Господь знает.

– Гордый.

– Смиренный.

– А топором, правда, хорошо владеешь.

– Правда. Я плотником в мирской жизни был. А в войну сапёром был, мосты через реки наводил.

– О! Да ты геройская личность! – в голосе врача слышался сарказм.

– Не знаю. Каким Господь уподобил создать, такой и есть.

– Да? Ладно, лежи, Осип Игнатьевич, к утру предстанешь пред своим создателем.

– И пред твоим тоже.

– Нет, я не верю. Я просто сдохну, и превращусь в прах земной!

– Аминь! Каждому будет да по вере его!

– Ну-ну. Какая тут вера? У вас девственницы рожают, кусты огнём пылают, да не сгорают, да ещё и говорят при этом.

– Писание знаешь?

– Интересовался. Только чудес не бывает.

– Всё по воле Его.

– Блажен, кто верует, легко ему на свете.

– И это правда. Грибоедов знал, что писал.

– Это ирония.

– Это Евангелие: «Кто будет веровать, и креститься, спасён будет».

– Даже перед смертью не сдаёшься.

– Привычка с войны: никогда не сдаваться.

– Попробуй выиграть этот бой, солдат.

– «Блажен, кто верует, тепло ему на свете», – отозвался, стуча зубами больной, трясясь под одеялом.

– Воюй, солдат.

Врач развернулся, вышел из палаты, предварительно выключив свет.

В палате больной был один. Это что-то вроде изолятора. Боялись, что болезнь может быть заразной, инфекционной.

Монаху было собственно всё равно. Мысленно он уже простился с жизнью. Единственное о чём он жалел, так это, то, что он умирает не в святой земле Лавры. Он лежал и смотрел в темноту, вспоминал жизнь свою.

В мае прошлого года, как вышел этот указ «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», не всех насельников монастыря удалось отстоять и по промыслу Божьему отправили их на севера.

Вот и ему грешному дали год за тунеядство в колонии общего режима и три года поселения. Максимальный срок. За что на него так прокурор и судьи взъелись? Наверное, за медали на рясе. У монаха, как и у солдата мало личных вещей. Да они и не к чему. Но медали это его, личные, честно заслуженные. И орден Славы третьей степени, тоже его заслуженный там, на мосту под огнём противника.

Год почти прошёл, как осудили, глубокая осень на дворе, а он лежит и умирает в лагерной палате от воспаления лёгких.

Лёгкие у него слабые, война поспособствовала. В начале ноября под Киевом вроде и не так холодно было, а когда понтонную переправу наводили, пришлось постоять по горло в воде. Вот и случилось что-то типа воспаления. Но на войне лечение простое: стакан спирта и пропотеть ночь под телогрейками, а утром снова в бой. И не чего, главное. Азарт что ли был? А на следующий год под Бобруйском его ранило серьёзно. Немецкая пуля прошила лёгкое. Переправу фашисты бомбили и расстреливали с воздуха. Вот его и зацепило.

Монах Никодим закрыл глаза. В памяти всплывали образы, звучали голоса. Впал в полузабытьё.

«Смертью смерть поправ».

Ему слышался гул немецких бомбардировщиков и пулемётные очереди с немецких штурмовиков.

«Господи, когда же это всё кончиться?»

Кто это сказал? Ах, да, тот полковник в землянке. Немцы в тот раз бомбили так, что землянка аж подпрыгивала, невзирая на то, что сама была в земле. Полковник, коммунист, произнёс эти слова и перекрестился. И как рукой сняло! Всё стихло – бомбёжка прекратилась. Все молча разбрелись по своим позициям. А к вечеру опять немцы налетели – штурмовики и истребители, без бомбардировщиков. Видать с бомбами у немцев был напряг в то время. Вот тогда его и зацепило.

«Господи, когда же это всё кончиться?» Как же холодно!

Пришёл старший сержант Осип Седов на войне к Богу. А после проклял Бога, когда узнал, что вся семья его погибла. Не от фашистов. Нет. Простые бандиты за хлебные карточки лишили жизни жену и сына.

За что, Господи! Сыну-то всего шесть лет.

Жить не хотелось. Как прожил он тот год – не помнил. И проклинал Господа и молился ему. И смирился с потерей. А жить всё равно не хотелось. Не зачем.

– Смотри сколько вдов молодых, – говорили ему, – женись, не одного сына ещё сделаешь. Тебе же ещё тридцати годов нет, молодой ещё.

Нет, не хотел. Всё войну он жил мечтой о встрече с женой