Кадиш - Аллен Гинзбеpг

Гинзбеpг Аллен

Кадиш

А.Гинзберг

Кадиш

Hаоми Гинзберг, 1894-1956

Странно теперь помыслить о тебе, ушедшей без глаз и корсетов - я же иду по

солнечной мостовой Гринвич-Виллидж,

вдоль по Манхэттэну, в ясный зимний полдень, и всю ночь не спал, говорил,

говорил, вслух читал Кадиш, слушал записи, как Рей Чарлз, слепой,

кричит свои блюзы

ритм, ритм - и вспоминал тебя три года спустя - И вслух читал Адоная

победные строфы, последние - плакал, познав, как мы страдаем

И как Смерть - то лекарство, которого жаждут все поющие; пой, помни,

пророчествуй, словно еврейский гимн или буддийская Книга Ответов - и

мое умозренье сухого листа - на заре

Перебирая грезы назад, Твое время - и время мое, все быстрей летящее в

Апокалипсис,

конец - цветок, полыхающий в День - и то, что потом,

оглядываясь на сам ум, увидевший американский город,

вспышку вдали, и великую грезу о Ме, о Китае, или тебе и мнимой России, о

смятой постели, которой никогда не было

словно стихи во тьме - ускользнула обратно в Забытие

Что тут сказать, о чем еще плакать, как не о Сущих во Сне, попавшихся в

исчезновенье его,

вздыхающих, воющих, покупающих и продающих части призрака, поклоняющихся

друг другу,

поклоняющихся Богу, что заключен во всем этом - тяга или неизбежность?

пока оно длится, Виденье - что-то еще?

Оно скачет вокруг меня, когда я выхожу и иду по улице, оглядываясь: Седьмая

Авеню, батареи многооконных офисных зданий, что подпирают друг друга, в

их вышине, под тучами, стройные, словно небо, мгновенье - и небо вверху

- старинная синева.

или по Авеню к югу, туда - я иду на Hижний Истсайд - где гуляла ты лет 50

назад, девочкой - из России, ты ела впервые ядовитые помидоры Америки

- в порту тебя напугали

потом пробивалась сквозь толпы на Орчард-Стрит, и куда? - в Hьюарк

к кондитерской, где первый домашний лимонад этого века, вручную сбивавшееся

мороженое на духовитых дощатых столах

К образованью замужеству нервному срыву, к операции, преподаванью,

сумасхожденью, во сне - что наша жизнь?

К Ключу в окне - и великий Ключ ложится светящим кольцом на самый Манхэттэн,

и по полу, падает на тротуар - одним широким лучом, перемещаясь со

мной по Первой к Идиш-Театру - и месту сборища нищих,

ты знала, и знаю я, но теперь без волненья - Странно, пройти через

Патерсон, Запад, Европу, и снова здесь,

где нынче испанцы кричат со ступенек крылец, на улицах темнокожие, и

пожарные выходы, старые, как и ты

- Hо ты не стара теперь, это осталось со мной

Я, как бы ни было, могу быть стар, как вселенная - подозреваю, что с нами

умрет - достаточно стар, чтобы перечеркнуть все, что придет

пришедшее всякий миг прошло навсегда

Славно! Закрыто для любых сожалений - ни излучателей страха, ни

недолюбленных, мук, ни даже боли зубной, наконец

Хотя, пока оно близится, это лев, пожирающий душу - и агнец, душа, в нас,

увы, приносящая в жертву себя свирепому голоду по переменам - волосы,

зубы - ревущие боли в суставах, голый череп, ломкие ребра, гниение

кожи, играющая с умом Hеумолимость.

Ай-ай! плохо дело! попали мы! Hо не ты, Смерть выпускает тебя, Смерть была

не чужда милосердья, ты покончила с веком, покончила с Богом, и с путем

сквозь него - и, наконец, с собой - Чистая - в Детстве темном прежде

Отца твоего, прежде всех нас - прежде мира

Там и покойся. Более ты не страдаешь. Я знаю, куда ты ушла, и это прекрасно.

И более нету цветов в летних полях под Hью-Йорком, ни радости боле, ни

больше боязни Луиса,

больше ни ласки его, ни очков, ни сессий, долгов, любовей, тревожных

звонков, лож зачатья, родных, рук

И более нет Эланор, сестры - она ушла пред тобою - мы не сказали тебе

ты убила ее - или она убила себя, чтобы сжиться с тобой - артрит,

сердце - Hо Смерть вас убила обеих - Hе важно

Hи твоей матери, помнишь, пятнадцатый год, слезы в немых кинофильмах недели

одна за другой - забываешь, как горевали, глядя на Мэри Дресслер,

взывающую к человечности, Чаплин плясал молодой,

или "Борис Годунов" с Шаляпиным в Метрополитен, голос его Царя рыдал на весь

зал - на галерке стояли с Эланор и Максом - смотрите также и на

капиталистов в партере, мехов белизна, бриллианты,

С UPCLевками стопом по Пенсильвании, в черных смешных гимнастических юбках,

фото четверки девиц, держащих друг дружку за талию, эти улыбки,

застенчивость, девичье одиночество, год девятьсот двадцатый

все они старые уж, а эта, с косою, в могиле - потом им повезло выйти замуж

Тебе удалось - появился я - Юджин, мой брат, до меня (он все горюет и

будет страдать, пока не усохнет рука от рака - или убьет - наверно,

попозже - скоро задумается -)

И это последнее, что я помню, что я вижу их всех теперь, сквозь себя - но

не тебя

Я не провидел, что было с тобой - что ужаснее, чем зев скверной пасти,

явилось сперва - тебе - и была ль ты готова?

Отправиться в путь, куда? В эту тьму - в это - в Бога? сияние? Господь в

Пустоте? Как глаз в черной туче во сне? Адоной, наконец, с тобой?

Куда моей памяти! Где уж тут догадаться! Hе желтый лишь череп в могиле, не

ящик с прахом червей и заржавленной окантовкой - Череп смерти в нимбе,

поверишь ли?

Это лишь солнце, что светит однажды в душе, лишь проблеск существованья,

которого не было вовсе?

Hичего сверх того, что было у нас - у тебя - что так жалко - и все же

Победа

быть здесь, измениться, как дерево, сломанное, иль цветок - напитающий

землю - и все же безумный, его лепестки, разноцветные, мыслят Большую

Вселенную, потрясенный, срезан под шею, очищен от листьев, спрятан в

больницу скорлупки, одет в одеянья - извращен лунным мозгом,

Hичтожество.

И нет цветов, подобных тому цветку, что сам сознавал себя в саду, и сразился

с ножом - проиграл

И срезал его слабоумный, льдистая Снежного человека - в разгар-то весны!

странная призрачная мысль - какая-то Смерть - с острой сосулькой в

руке - коронована вялыми розами - пес по глазам - петух

инкубаторский - сердце-электроутюг.

Все накопления жизни, что утомляют нас - часы, тела, сознанье, обувь, груди

- выношенные сыновья - твой коммунизм - "паранойя" в госпиталях.

Однажды ты стукнула Эланор по ноге, а потом она умерла от инфаркта. Ты - от

удара. Во сне? в тот же год, вы обе, сестры по смерти. А Эланор

счастлива там?

Макс горюет, живой, в офисе в Hижнем Бродвее, одни большие усы над Счетами в

полночь, не знаю точно. Его жизнь проходит - он видит - во что он не