Клуб "Твайлайт". Часть 1 (СИ) - Ефремова Тата

Тата Ефремова

Клуб "Твайлайт". Часть 1

Глава 1

Мергелевск, июль 2017 года

Первый день отпуска начался с семейной драки. Нет, это не мы с Валерой подрались, упаси господи. Это Тимоша с Кысей устроили разборки с погоней. Поскольку из-за жары мы с Саввой спали на матрасах в зале, поближе к кондиционеру, оба зверя пробежались когтями по нашим спинам, а потом унеслись в коридор. Савва сел и начал хохотать. Я застонала, не отнимая головы от подушки. Ничто, никто и никогда не превратит наш дом в образцовое жилище. В нем всегда будут ободраны обои, разлита вода из мисок, и наши бедные молчаливые рыбы будут до конца недолгих дней своих смиренно предоставлять свой аквариум в качестве экологической поилки для двух розовых языков.

Валера сказал, что ссора произошла из-за говяжьей косточки, которую Тимоша спрятал на кресле под гобеленовой накидкой. Кыся всего-то принюхалась к складкам и покопалась там лапой, а Тимоша немедленно устроил эль скандаль.

— Не понимаю, — за два дня до этого ворчал Валера, который обнаружил в своей наволочке порядком подтухшую куриную лапку (он ее по запаху как раз и обнаружил), — что ему, еды не хватает? Что за беличьи повадки?

— Это он из-за диеты, — объяснила я. — как только мы стали ограничивать его в питании, он подумал, что в нашей семье наступил устойчивый финансовый кризис и пора делать запасы.

Мы как раз сидели на кухне, и Валера то и дело подбегал к раковине и мыл руки после контакта с лапкой. Запах оказался стойким. Подушку пришлось выбросить, наволочку и простыни перестирать. Но Валера все равно принюхивался.

— Дурдом, — сказал Валера, показывая на Тимошу, который со скорбным видом стоял над миской с сухим кормом. — Цирк.

— Театр, — возразила я. — Посмотри, каков актер.

Тимоша глядел на нас, подпустив в глаза слезу и прижав уши. Если бы не пузо, растекшееся по полу, образ голодной, несчастной, всеми преданной собачки, был бы абсолютно аутентичен. Пузо портило всю картину. Ветеринар-диетолог, к которой мы обратились после того, как песик в очередной раз устроил нам газовую атаку, увидев Тимофея, долго ругалась:

— Хотите сохранить собаке жизнь и относительно активную старость? Немедленно на диету!

Мы-то полагали, что Тимоша как «дворянин и потомок дворян», может позволить себе больше, чем его породистые собратья, и частенько делились с ним едой со стола. Увы! Отныне альтернативой диете могла стать только покупка набора противогазов для всей семьи. Мы предпочли диету. Тимоша нас возненавидел. Внук встал на сторону собаки.

— Фу, гадость, — сказал Савва, попробовав коричневый комочек из пакета с диетическим собачьим кормом. — Сами бы такое ели.

— Дурдом, — сказал Валера, воздев руки к небу.

— Театр, — одобрительно прокомментировала я.

Теперь Савва сидел на матрасе и хихикал. Валера приоткрыл дверь в зал и шепотом сказал:

— Дай бабушке выспаться. Пошли, я тебе гренки сделаю.

От счастья, что могу немного поспать, я опять застонала и обняла подушку, но запах гренок и кофе окончательно изгнал сон из моей головы. Я встала, накинула халат прямо поверх ночной рубашки и поплелась на кухню. Вся семья встретила меня одобрительными нечленораздельными звуками. Все жрали. Даже Тимоша с подавленным видом жевал свой Ройял Канин. Он бы предпочел истекающую маслом гренку, но кто ж ему её теперь даст!

— Ты созвонилась с Норкиным? — спросил муж, когда я уселась, путаясь в полах халата.

— Угу, — сказала я, дуя на кофе, — договорились встретиться завтра в театре.

Валера отвернулся к мойке, загремел посудой.

— Не понимаю, зачем тебе это?

Я вздохнула:

— Зая, мы же уже все обсудили.

— Мы можем это обсуждать каждый день, — бросил муж через плечо, — а лучше все равно не станет.

Я опять вздохнула. Повесть «Любовь дель-арте», вышедшая в альманахе «Летопись Современности» и завоевавшая престижную литературную премию «Вавилон», была его любимым произведением. Он вообще всегда читает и хвалит то, что я пишу. Он — мой самый чуткий советчик и критик. Но «Любовь дель-арте» была его гордостью, его настольной книгой.

— Мало того, что из прекрасной повести, твоими, кстати, стараниями, получилась средненькая пьеса, — сказал Валера, — во что эту твою пьесу-переделку превратит Норкин? Ты же видела его «Мышеловку»[1]! Из замечательного классического детектива сотворить эдакую пошлость! Вспомни, у него там…

— Не при ребенке, — предупредительно вставила я.

Ну да, у него там сержант Троттер приезжает в пансион под видом женщины и полпьесы ходит по сцене в нижнем дамском белье, миссис Бойл оказывается зоофилкой и покушается на честь хозяйского спаниэля и так далее, всего не перечислить. Новаторство новаторством, конечно, но за «Мышеловку» Норкину крупно влетело. Чтобы не получить пинка под зад, он резко конформировал и согласился популяризовать любого местного автора, на выбор городской театральной комиссии. Комиссия выбрала меня. Завтра я иду знакомиться с местным «скандально известным, остро чувствующим, противостоящим ханжеской морали современности» и так далее. Валера уговаривает меня отказаться, иначе моя книга будет навсегда погублена. Я считаю, что она уже погублена. Для того, чтобы превратить ее в пьесу, пришлось резать скальпелем по живому. Как ни пыталась я свести потери к минимуму, из истории о застрявшем в торговом центре лифте и разыгравшейся на фоне этого комедии положений с переодеваниями и персонажами, словно спустившимися с подмостков площадного театра, получился пошловатый фарс.

— Откажись, — сказал Валера, наливая себе еще одну чашку кофе. — Ты ничего не потеряешь. В деньгах мы не нуждаемся, сама знаешь, какие у нас с тобой скромные потребности. Слава у тебя уже есть, местечковая, правда, но ведь ты и об этом-то не мечтала. Глядишь, и издавать будут потихоньку.

— Как я теперь откажусь? — пробормотала я с тоской. — Даже в газете о пьесе писали, Норкин уже интервью дал. Мол, автор — лауреат, местная знаменитость, «ее писательский дар распустился на фоне мергелевых[2] гор и сияющей глади южной бухты».

— Капец, — согласился Валера.

— Не при ребенке, — машинально сказала я.

Мы помолчали. Муж угрюмо заметил:

— И все-таки ты можешь еще отказаться. Подумай.

Когда в четверг я добралась до театра по пробкам, вся взмыленная и с колотящимся сердцем, там вовсю шла репетиция. Я слышала, что Норкин в очередной раз ставит что-то авангардное и провокационное. Режиссер гонял по сцене субтильную девицу с огромными глазищами. Казалось, что ее вот-вот унесет за кулисы поток прохладного воздуха, дующий в зале с потолка и смягчающий летний зной. Девица была одета в джинсы и вязаную кофту. Норкин читал реплики за ее партнера. Сцена изображала захламленную квартиру. Анорексичная актриса бродила по периметру, брала с полок невидимые книги, падала в скрипучие кресла, восклицая: «Боже мой, пыль, сколько пыли! Антуан, ты решил превратить меня в платяную моль?» «Нет, Мадлен, я хочу превратить тебя в книжную чешуйницу!», — сумрачно бубнил режиссер.

Капец моей пьесе, мысленно повторила я за мужем.

Минут через пятнадцать, когда я начала худо-бедно вникать в смысл действа, Норкин с неудовольствием оглянулся и объявил перерыв.

— Вера Алексеевна?

Мы пожали друг другу руки. Ладонь у Норкина была вялая, пессимистичная. Он не скрывал, что постановка «Любви Дель-арте» — это компромисс. Он, как наш Тимоша, хотел жирную котлету, а получал под нос сухой корм.

— Ознакомился с вашей пьесой, — суховато сообщил мне Норкин. — Будем работать?

— А что это было? — я кивнула на сцену, уклоняясь от прямого ответа. — Очень… новаторская вещь

— Да-да, — оживился Норкин, — исключительно глубокое произведение. Автор — малоизвестный у нас норвежский драматург. В середине сюжета — драма молодого человека, до двадцати лет, в силу… ээээ… семейных обстоятельств полагавшего, что он на самом деле девушка. И вот, по ходу пьесы его женская душа, заточенная в мужском теле…