Рассказы - Гершон Шофман

Гершон Шофман

Рассказы

Месть шарманки

Перевел Нахум Штиф, 1923

Учитель музыки Моисей Рейн не был слепым от рождения, как думал кое-кто, — он ослеп на девятом году жизни. В венском приюте для слепых, где он жил, многие его товарищи никогда не видели солнца и завидовали Рейну, а один взял и потребовал объяснить ему, что такое — красное.

— Красное… — старался Рейн, — представь себе огонь.

— Огонь, огонь… — раздражался тот: — а что такое белое?

— Белое? Белое — вообрази человека непорочного, с чистым сердцем.

— Не понимаю, — удивлялся слепой от рождения, — да разве у вора или разбойника не может быть белого тела?

Такое простодушие рассмешило Рейна: его детский смех дрожал слепым мотыльком в усах. Доводы свои Рейн исчерпал. А все-таки между белым телом и чистым сердцем какая-то связь была — достаточно было посмотреть на самого Рейна, на его наивность, чистосердечие — и на тонкие черты прекрасного лица, казавшегося еще белее от черных очков. Ясный широкий лоб с обозначившейся посредине впадиной говорил об уме. Иногда он как-то по-детски наивно рассказывал о своей первой любви, зародившейся в этом же приюте.

— Мне было уже семнадцать лет, а я еще ни о чем не имел понятия. Я любил только сидеть возле нее, говорить с ней, слушать ее голос. Она была старше меня и все прижималась ко мне, пыталась сесть ко мне на колени, а я не понимал, что ей от меня нужно.

А когда его спрашивали, отчего он не женился на ней, он отвечал:

— Я прервал наши отношения, — понял, что это не для меня. Как может слепая женщина вести дом, растить детей? Нет, двое слепых — не пара.

Свою настоящую пару он нашел, когда стал преподавателем музыки и вернулся из Вены в свой городок.

— Это была единственная интеллигентная девушка в городе. Я бывал у ее родителей и стал учить ее играть на фортепьяно. Каждый вечер я допоздна засиживался там, и всякий раз она провожала меня домой. Раз в субботу вечером, когда ее родители уже спали, мы вышли из дому, и я сразу понял, что она ведет меня не обычной дорогой. «Куда вы ведете меня, Региночка?» — А она: «Ничего, погуляем немножко. Ночь такая чудная…»

Она повела меня по Львовской дороге, и мы уселись на траву у ржаного поля. Она говорила, как прекрасна ночь, луна, поля. Я запел песню о любви — и она заплакала… Через несколько дней, подходя к дому, я услыхал через дверь, как отец ее кричит и топает ногами. «Не будет этого. Эти встречи со слепым надо кончать. Ему я ничего не сделаю, а ты запомни: в день твоей свадьбы тебя и похоронят».

Однако победил Рейн. Она в самом деле его любила. Ее притягивало к нему благородство, какого не встретить в заштатном городе, светлый ум, белые руки, прекрасные и нежные. Ей захотелось по-матерински охранять эту чистую душу, словно та нуждалась в защите. Сразу же после свадьбы молодые переехали в соседний большой город и были счастливы.

Они гуляли под руку, и она мило болтала обо всем, что видела: вот сад, вот цветы, вот облако, вот снег… А ему за черными очками представлялся не ее будничный мир, а свой — тот, что он запомнил в раннем детстве. Это был мир, сверкающий свежими красками: летом — пышная зелень, золотой огонь на полях под бледным небом, а зимой — сияющий иней, который видят только дети.

По вечерам они ходили в оперу. Она шепотом рассказывала, что происходит на сцене, а он объяснял ей музыку. Иногда замечал вскользь, что музыка погублена — инструмент фальшивый… Иногда его лицо искажала гримаса боли — неверная нота проскальзывала в оркестре.

— Органисту бы ноги укоротить, — ворчал он.

После театра они заходили в кофейню. Он пил «меланж»,[1] а она шоколад. Потом он вынимал из жилетного кармана камертон и ударял им по мраморному столику:

— Счет.

— Был бы он зрячим, имел бы златые горы, а тут…

Так, качая головой, говорил студент консерватории Лионек, ясноглазый блондин. Он постоянно приходил к слепому учителю совершенствоваться в игре и восхищался его композиторским талантом.

«А тут…» Учитель жил только частными уроками и нуждался — в его бедной квартирке даже дверь не запиралась, соседки входили запросто, без стука. Окна смотрели во двор, во время уроков оттуда то и дело доносились звуки шарманок и мешали подыскивать аккорды.

— Когда уж это кончится! — ворчал учитель. — День-деньской, одна за другой…

Отдыхал он только вечером. По вечерам у них собирался маленький кружок друзей и поклонников. Тут были молодые мечтатели и начинающие певцы. Они упрашивали слепого сыграть каждому его любимую музыкальную пьесу. Добродушный учитель не долго отнекивался. Нежные звуки вызывали образы милых блондинок. Но вот по комнате проходит Регина, яркая брюнетка с гордыми глазами под сросшимися бровями, — и все другие образы меркнут…

И вот фортепьяно закрыто. Учитель рассказывает о венской жизни — о приюте для слепых, о тамошних учителях, надрывающихся от усердия. По обыкновению он говорит слишком громко, словно боится, что его не слышно, и вдруг впадает в странный экстаз, судорожно потирает под столом руки и разражается своим детским смехом. В прекрасном расположении духа он замечает вдруг:

— Ну, Региночка, не пора ли зажечь лампу?

— Лампа уже горит, — шопотом сообщает ему один из гостей.

— А-а, горит… — он заметно смущается, опускает голову и без надобности одергивает полы сюртука.

И только ночью, в постели, когда он наполовину спит, наполовину бодрствует, мелькают перед ним иногда отблески смутных воспоминаний, освещающие вечный мрак. Однажды ему явилась залитая лунным светом снежная равнина с покосившимся черным плетнем, в тени которого пробирался волк. Словно свежим ветром повеяло в мире звуков — и он стал невольно напевать и набрасывать на бумаге мелодии, которые возникали перед ним, писал, как пишут слепые, которым не нужно света.

— Ты что — не спишь, Моисей? — спросила Регина с кровати.

— Мне кое-что пришло сейчас в голову.

Значение этого «кое-что» было ей известно, и все же она удивилась:

— В эту минуту?

И повернулась на другой бок.

Утром, когда учитель заиграл на большом черном рояле новую композицию, родившуюся этой ночью, — заодно, чтобы Регина и Лионек послушали, — раздались звуки шарманки. Но не со двора, как обычно, а с крыльца, прямо из-за двери. Учитель знал, что это старый слепой нищий, в таких же, как у него, черных очках, с своей шарманкой через плечо. В гневе, что ему помешали работать, он встал, подошел к двери и запер ее.

Как только дверь закрылась изнутри, по тесной комнате с жалкими бедными домашними растениями на подоконниках разлилась какая-то странная интимность, вдруг размягчившая души троих людей. Словно они вырвались из шума и безобразия будней и оказались на уединенном островке. Шарманка за дверью играла сладкий романс, незнакомый, нездешний, на глаза вызывающий слезы, и как сквозь теплый туман Лионек вдруг поймал новый взгляд Регины — покорный, влажный и изумленный.

Романс оборвался, послышался стук наружной двери и звук удаляющихся шагов, шагов отчаяния. Это ушел слепой музыкант.

— Так надо! — оправдывался учитель. — Раз закрыто, два закрыто, и больше не придет.

Лионек заметил:

— А романс хорош.

— Да! — согласилась Регина.

Кроме уроков с приходящими к нему учениками, учитель Рейн занимался настройкой роялей: тут он был редким специалистом, благодаря тончайшему слуху. Видывали его по утрам в ночном ресторане, роющегося в рояле, раскрытом, разобранном, похожем на ткацкий станок. Казалось, можно проникнуть в тайну звучащих в нем голосов. В лабиринте его струн не каждый зрячий смог бы разобраться, а этот слепой уверенно отыскивал дорогу, исследовал каждую скрытую деталь, что-то разделял, что-то соединял. Иногда он вынимал из ящика с инструментами черный молоточек, нагибался, подлезал под рояль, что-то там укреплял и постукивал. И душа невольно проникалась жалостью к скромному, погруженному во мрак человеку, трудящемуся для разбитной, светом залитой жизни, что начнется здесь с приходом ночи. Тогда из недр этого рояля вырвутся страстные вальсы, и девушки Вены со смеющимися, влажными от шампанского глазами понесутся по зале, вихрем взлетающих платьев обвевая гостей, отупевших от вина и ночного бдения, которые чувствуют, едва дыша, как седина проступает у них в волосах под светом электрических ламп.

— Трудитесь, господин профессор? — обращается к нему зевака.

— Когда есть жена и ребенок, приходится трудиться, — отвечает учитель по обыкновению слишком громко.

А Регина в это время возится со своей семимесячной синеглазой Лелей, купает ее в ванночке и успокаивает, когда девочка плачет. Она в капоте, лицо ее худо и бледно, глаза уже не так черны и горды, как раньше, а тело дышит особым ароматом молодой матери. На диване развалился Лионек, он уже миновал первую стадию влюбленности в Регину. Его свежие глаза с блестящими белками следят за каждым ее движением. Регина начинает тихонько напевать одну из его любимых мелодий, и тотчас, словно сам собой, присоединяется к ней его голос, слабый, дрожащий. Лионек встает, берет Лелю и сажает к себе на колени, тут-то Регина и разденет ее, чтобы выкупать. Лионек целует обнаженное тельце, крохотное и теплое, — а заодно и руки матери, которая возится с ребенком.