Жизнь и смерть Кашмара Маштагаллы - Натиг Расулзаде

Натиг Расулзаде

Жизнь и смерть Кашмара Маштагаллы

Жизнь, что до сих пор шла размеренно ровно, по накатанной знакомой дороге, вдруг будто взорвалась; словно игру «пазлы», где из кусочков собирается целая, чудесная картинка, неожиданно встряхнули и кусочки (сами по себе непонятные и нелепые, но правильно составленные как по волшебству превращающиеся в прекрасный, зеленый тихий уголок природы, где хотелось бы состариться) разлетелись в разные стороны, и теперь приходилось вновь собирать, чтобы восстановить, воссоздать и вычленить из хаоса гармонию.

Началось с непонятного, почти абсурдного.

На крыше двадцатиэтажного дома они играли в карты, он проигрывал и, наконец, проигрался в пух, дотла, к такой-то матери, вывернул карманы, показывая, что нечем расплатиться. Тогда трое других игроков, побросав карты, поднялись, молча схватили его за руки, за ноги и поволокли к краю крыши, откуда также молча сбросили вниз. Говорил в данном случае только он, кричал, вопил, орал, просил подождать, уверял, что вернет долг, клялся детьми (а сам думал: можно, все равно никаких детей у него нет), просил не сбрасывать его с крыши, потому что жена очень расстроится, а если расстроится то тут же рассердится, а когда рассердится, то лучше ей под руку не попадайся — так двинет сковородкой — уши отлетят: ведь сегодня его очередь прибираться в доме. Но те трое не слушали никаких возражений и сбросили. Пролетая мимо пятнадцатого этажа, ему чудом удалось ухватиться за перила балкона, он подтянулся на руках и, задыхаясь от пережитого ужаса и напряжения, перевалился на чужой балкон.

Тут он проснулся, повернулся к жене, которая уже несколько минут безуспешно будила его, кричащего во сне, и произнес, еле переводя дыхание:

— Хорошо, что проснулся, не то разбился бы вдребезги.

— Опять? — спросила жена.

— Ага, — ответил он.

— Ну, сколько же можно!? Каждую ночь ты меня будишь своими воплями… Посмотри, который час…

— А который?

— Почти три ночи. Теперь уже не смогу заснуть…

— А что мне делать, если меня сбрасывают с крыши? Молча лететь?!

— Говорила тебе, говорила — бери с собой деньги. И почему ты все время проигрываешь? Хоть раз бы выиграл… Ты — жалкий неудачник, вот ты кто!

«Почему же неудачник? — подумал он обиженно, — к тому же — жалкий! Надо же! Вроде дела идут, зарабатываю, ни в чем не нуждаемся…»

Но спорить не стал, промолчал. Он знал о неограниченных словесных ресурсах жены, и как она умеет бесконечно спорить сама с собой вокруг крохотной безобидной фразы; это походило на реплику, поданную забывчивому актеру из суфлерской будки, которая спровоцировала и помогла ему разразиться огромным монологом, и вот он уже на сцене мечет гром и молнии чужими, авторскими мыслями и давно уже забыл о бедном суфлере, подсказавшем реплику.

— Утром поведу тебя к гадалке… — продолжала жена. — Может, кто сглазил тебя? Она и колдовство снимает… Хотя, кому ты нужен?..

Он и на это не ответил, отвернулся от жены, стараясь заснуть.

— Еще раз разбудишь меня среди ночи, сама тебя с крыши сброшу, — пообещала она напоследок.

Наутро, предварительно позвонив и уточнив время, жена отправилась вместе с ним к гадалке.

— Эта гадалка, Марьям-ханум, — говорила ему жена по дороге, — Это тебе не какая-нибудь современная шушера, это — высший пилотаж… Её и по телевизору показывали, рассказывала о белой и черной магии… Деньги взял?

Марьям-ханум встретила их нарочито деловито, с озабоченным видом.

— Рассказывайте, — сказала она. — У меня двадцать минут на вас.

Жена рассказала. Изложила все быстро и толково, с мельчайшими деталями.

Марьям-ханум расстелила перед собой на столе большой головной платок-келагай и обратилась к нему:

— Клади сюда побольше, не то на этот раз ночью долетишь до земли и разобьешься.

В смешливых глазах её бегали лукавые чертики, непонятно было, шутит она, или говорит серьезно.

Он под растерянным, но напряженным взглядом жены выложил все деньги, что взял с собой. Марьям-ханум ловким движением фокусника моментально смахнула деньги в карман своего халата.

— У вас ведь есть дети? — спросила она, обращаясь к его жене.

— Да, есть, — с готовностью откликнулась та, — мальчику уже двадцать шесть, окончил нефтяную Академию с отличием, женить хотим, работает в Сокаре, хорошо зарабатывает, хорошую девочку для него присмотрела, родители там же работают, в Азнефти, приличные люди, а дочка у нас еще студентка, на втором курсе Иняза, два языка знает, анг…

— Этого достаточно! — с трудом удалось перебить её Марьям ханум. — А почему же вы во сне думали, что детей у вас нет? — спросила она у него.

Он задумался.

— Как вас зовут? — спросила Марьям-ханум.

— Меня?

— Не забывайте — время у нас ограничено, в приемной уже ждут своей очереди следующие посетители, — торопливо и сердито проговорила Марьям-ханум.

— Меня зовут Кашмар, — так же торопливо в тон ей ответил он.

— Это что за имя такое? — возмутилась Марьям-ханум. — Вы что, шутите?

— Нет, нет, — еще торопливее вмешалась Наргиз, жена Кашмара и зачастила, посыпала словами, как горохом:

— Видите ли, их в семье было тринадцать детей, девять мальчиков, четыре девочки, Кашмар самый младший, последний, его родители умерли, некоторые из старших братьев тоже поумирали; когда он родился, он родился с волосами — на голове, конечно — и с открытыми глазами, долго молчал, внимательно изучая повитуху и потом только соизволил заорать, вот так он родился необычно, а что, матери его почти сорок лет было, когда последыша рожала, риск, конечно, всякое могло случиться, вот и случилось, и акушерка, то есть это просто повитуха была в деревне, она вдруг, когда новорожденный изучал её, воскликнула почему-то по-русски «Кошмар!», и его отец настоял, чтобы последнего сына так бы и назвали, потому что при произнесение этого слова повитуха дважды чихнула, причем в метрику имя вписали не совсем грамотно, через «а», «Кашмар», понимаете, потом у младенца очень скоро волосы отпали, глаза стали вовремя закрываться, он стал обычным младенцем, а необычное имя осталось. После смерти отца, когда Кашмар уже был совершеннолетним и получал паспорт, по его заявлению ему поменяли имя на Кашкай, а в семье между собой все равно называли его Кашмаром, в шутку, так сказать, да и привыкли за столько лет, и мне, как поженились, понравилось, Кашмарчиком его называла, вот так неофициально и осталось за ним прежнее имя, привыкли, а фамилию он совсем недавно поменял, тут уж я возражала, была обычная человеческая фамилия — Мамедов, ну, ладно, хочешь менять, поменяй окончание, сейчас многие так делают, избавляются от русских окончаний «ов», «ев», — тараторила жена, боясь, что её перебьют и она не успеет все рассказать, — возьми и сделай Мамедли, так нет же, заупрямился, говорит, что я, хуже этих поэтов, что ли, они приклеивают себе такие прозвища, ханами и беками становятся, «ханлы», «бейли», хотя, как были плебеями, так плебеями и остались, а я что же, просто беру себе псевдоним, вернее — фамилию по названию своего родного селения, что плохого: Кашмар, то есть, Кашкай Маштагаллы? Звучит? Не очень, — говорю я, но он заупрямился и поменял, так что, теперь он Маштагаллы, а я как была, так и осталась Мамедовой, знала бы, не меняла девичью фамилию…

— Хватит! — крикнула, прервав её, Марьям-ханум. — Достаточно!

Наступила звенящая тишина, которую тут же осторожно нарушил Кашмар.

— Это я сам назвал свое первое имя, думал, может вам так нужно, — сказал он.

— И правильно сделали, — одобрила Марьям-ханум, с опаской поглядывая на Наргиз, жену Кашмара. — Та-ак… — улыбаясь глазами протянула она, — становится все интереснее… Ну так, почему?

— Что почему? — спросил Кашмар.

— Забыли вопрос? — слегка осуждающе покачала головой Марьям ханум. — Что ж, немудрено после такой пространной речи, — она с укором посмотрела на Наргиз. — Почему имея детей вы во сне думали, что у вас их нет?

— Наверно, потому, — после небольшой взрывоопасной паузы ответил Кашмар, — что там я был гораздо моложе, лет двадцати-двадцати пяти, — неуверенно проговорил он. — Тогда еще я, кажется, не был женат. Или был?..

— Ты что? — возмущенно произнесла Наргиз.

— Ясно, ясно, — сказала Марьям-ханум.

— Ясно-ясно? А что ясно? — полюбопытствовал он.

— Это лично мне ясно. А то, что лично мне ясно вам может быть неясно, — она протянула жене Кашмара, вытащив из кармана просторного халата, что-то в крохотном холщевом мешочке, — положите это под его подушку. Только обязательно после совокупления.

— Марьям-ханум, — тихо и вежливо произнесла Наргиз, — простите, но у нас это происходит не так часто, все таки возраст: мне почти пятьдесят лет, ему еще больше, а если этого не будет, то можно просто класть под подушку?