Я ваш Тургенев - Слава Сергеев

Слава Сергеев

Я ваш Тургенев

Судьба либерала

Это сладкое слово свобода.

1

Я знаю его давно, с конца 80-х. Елки-палки, скоро будет восемнадцать лет… Возраст совершеннолетия. Почти все новые времена.[1]

Сначала заочно - тогда все читали его романы. Романы были как бы фантастическими и предсказывали заговор генералов и скорый крах СССР. Что и случилось в скором времени, сильно повысив общественный интерес к автору.

Потом была еженедельная передача по телевизору, тему забыл, что-то по «культуре», которая мне нравилась. В роли ведущего он был интеллигентен, грустен, ироничен и в одной из передач сказал, что любит Хемингуэя. Я тоже любил Хемингуэя. Собственно, мы все тогда его любили. Матадор, Джейк и леди Эшли, иметь и не иметь, Гарри Морган и острова в океане…

И еще тогда, в первый раз, посмотрев эту передачу, одна знакомая вдруг сказала, что мы чем-то похожи.

- Похожи? - Я удивился. - Чем?..

- Ну так, что-то есть, я даже не пойму, что…

Было лестно, ведь я только пробовал что-то писать, а он был уже очень известен.

А потом, однажды осенью, году в 92-м, я стоял на «Маяковской» с красивой подругой своего приятеля и ел пирожки с курагой. Может, кто помнит, в тех местах, за памятником, через дорогу, у бывшего здания знаменитой либеральной газеты, где сейчас газетные киоски, когда-то были продуктовые ларьки и в одном из них продавали очень вкусные пирожки. И я, будучи студентом, часто туда заходил в обед. А он шел мимо… На нем был серый европейский плащ и модная тогда маленькая тирольская шляпа. В натуральном виде он был тоже грустен и, правда, очень похож на какого-то героя не то Хемингуэя, не то Грэма Грина - умное, немного худое лицо с аккуратными морскими усами и стрижкой ежиком - может быть, военный, или журналист, или писатель.

А у меня в сумке лежала только что законченная статья, в которой я, честно говоря, немного ему подражая, писал: глухая дача в далеком Подмосковье, высокий забор, генеральские «волги» заговорщиков, ворохи опавшей листвы… Статья была большая, о чем в ней говорилось, я не помню, что-то об опасностях на путях молодой российской демократии.

И вот, в основном чтобы пустить пыль в глаза красивой подруге приятеля, которая мне тоже нравилась и которая его, разумеется, знала (телевизор-то смотрят все, даже красавицы), я сказал: здравствуйте. И он машинально кивнул. Потом, вдруг остановившись, спросил: вы ко мне? И тогда я, вспомнив про статью в сумке, но больше, чтобы произвести впечатление на девушку, вдруг сказал: к вам. - А, ну тогда пошли, - сказал он. И я пошел, довольный произведенным эффектом: меня проводили ошалелым взглядом…

Мы вошли в здание его редакции, которая располагалась неподалеку, поднялись по лестнице на этаж и, уже входя в кабинет, он сказал: а собственно, я не припомню, по какому вопросу?.. И когда я, запинаясь и извиняясь, объяснил, он сказал: ну, ты и нахал… И был прав.

Так мы познакомились.

Потом его газета напечатала мою заметку, причем на престижной полосе, вначале, с портретом, рядом с заметкой самого Александра Николаевича Яковлева, еще я сфотографировался в прибалтийском клетчатом шарфе, купленном по случаю. Под фотографией по его предложению поставили подпись «литератор», он пошутил: «так подписывался Ленин», и редактура была более-менее сносной, хотя заметку сделали из статьи, сократив ее раз в пять минимум… Но все равно, было здорово, это было в первый раз и в первый же раз в приличной газете, спасибо ему, - не в какой-нибудь заводской многотиражке, как начинал он и как нас учили в институте, не чувствуя приближения новых времен.

«Начинать надо с малого» - а я понимал, нет, сейчас с малого нельзя, просто ненужно, зачем, если есть большое, большее и путь туда гораздо свободнее, легче, чем раньше, и самое смешное - легче, чем к малому… Нахал, он был прав.

Да… И я стал к нему ходить, - не очень часто, примерно раз в месяц, к тому же в здании их газеты было служебное кафе, «буфет», как тогда говорили, ведь в то время в Москве почти не было мест, где можно было не выпить-закусить в кислом похмельном чаду, а взять чашку кофе или чая и посидеть с книжкой или газетой, как сейчас, а сейчас уже кажется: как так - не было? Не может быть! Никто не помнит, а всего-то чуть больше десяти лет прошло, и ну-ка спросите у длинноногой девочки-официантки или у важного посетителя ныне располагающегося в их здании модного «City-cafe», помнят ли девочка или посетитель те времена, - от вас с испугом или неловкой улыбкой (еще один сумасшедший!) шарахнутся: девочка тогда еще только начинала ходить в школу и носила косички, а посетитель помнит, но предпочитает не вспоминать.

Когда я к нему приходил, я вам скажу честно, мне это нравилось - никому не известный мальчик из Литературного института приходит к заместителю главного редактора одной из самых известных в то время московских оппозиционных газет. Хотя почему «оппозиционных»? - тогда (1992 год) вроде бы почти правительственных… Недолгая пора, очей очарованье, когда о либерализме как официальной идеологии говорить еще не стыдились, приятна мне твоя печальная краса. Вокруг него вечно толпились какие-то шестерки из сотрудников, а поскольку он был тогда либералом, стиль отношений был свободным, все обращались к нему на «ты», даже немного грубили… О пышное природы увяданье, но я-то видел, что либерализм - либерализмом, а все остается на своих местах: он - начальник, а они - подчиненные; вот они, ростки нынешних корпоративных муравейников с их строгой иерархией солдат, рабочих, обслуживающего персонала и особо приближенных к матке топ-менеджеров, - в багрец и золото одетые леса… И тут наступал маленький миг, полминуты моего кайфа - я не имел к нему отношения, я был никем, просто знакомым, полунищим молодым писателем, заглянувшим на огонек, и его сотрудники, молодые и не очень псевдосвободные журналюги, это чувствовали и меня тихо не любили, не могли понять, кто же я, ё-мое, такой?

Один такой, уже седой, с виду интеллигентный дядечка, чем-то неуловимо похожий на правозащитника Ковалева, очень давно работавший в их газете, с ласковой улыбкой взял по его указанию мою следующую статью и мурыжил ее со все такой же ласковой улыбкой месяца три-четыре, а на мои звонки через месяц отвечал с нарастающим нетерпением: я же сказал, как только, так сразу, - и мне пришлось в конце концов сказать об этом моему покровителю, и эта седая сволочь, встретив меня в коридоре, еще и щерилась: зачем же вы жалуетесь, дорогой С., я просто немного забыл, столько дел, знаете…

Я приходил, и мы разговаривали, немного выпивали в буфете и в его большом кабинете с телевизором и кожаными креслами. Он модничал, подражал Хемингуэю, наверное, тогда все ему немного подражали, и носил в кармане дорогую фляжку White horse, прикладываясь к ней прямо за столом. И я видел, что он, как говорится, рисуется, ему было приятно это отношение старший - младший, он чувствовал себя немного учителем, а может, вспоминал свою молодость, как он ходил по Москве молодой и неприкаянный и даже не думал еще о том полузабытом ныне своем романе, который сделал его знаменитым. Еще мы много говорили о политике, но я не помню, к сожалению, точного содержания этих разговоров; помню, что я, кажется, был не очень доволен происходящим, дававшим, на мой взгляд, слишком много шансов коммунистам и вообще красным, а он говорил, что все идет более-менее нормально, все проходят через дикий капитализм и что иначе и быть не может.

- А чем ему было быть тогда недовольным? - сказала мне одна моя приятельница, которой я рассказал какие-то фрагменты нашей истории. - У него же все было хорошо тогда. Известность, хорошая работа… Печально не это. Печально, что в нашей жизни ничего не бывает «навсегда». Он был очень известен в самом конце 1980-х, и его известность прошла. А он привык к ней, и теперь ему плохо. И ему остается только надеяться, что через 15-20 лет кто-нибудь вдруг вспомнит о нем и скажет: слушайте, а помните, был такой неплохой писатель, где он?.. Или он сам опять напишет что-то хорошее или просто новое и модное…

- Он симпатичный, - сказала мне недавно другая моя подруга (почему-то среди моих знакомых им интересовались в основном женщины), - он очень милый и талантливый, он просто попал немного не в свое время: всем было не до того, не до литературы; если бы он написал свой роман года на три-четыре раньше, была бы слава. А тогда он написал, и только все пошло - переиздания, телевизор, и вдруг прежняя жизнь обвалилась в 1991 году, какая уж тут литература…

Я ему передал эти слова (а предыдущие не передал) и увидел, как он обрадовался, как ему стало приятно, доброе слово и кошке приятно, а художнику и подавно, художника-то каждый может обидеть… И он велел передать моей подруге привет, и я даже заколебался, а не познакомить ли их, но потом посовестился: мужа подруги я знал и подумал, что это будет нехорошо по отношению к нему.