Неудачный день - Анатолий Величковский

А. Величковский

Неудачный день

В конце первой мировой войны Жильцов бежал из немецкого плена в Голландию, думал пробраться в Россию, но узнав что в России началась революция, передумал и остался заграницей. Из Голландии судьба занесла его в Бельгию, из Бельгии во Францию в город Лион. Здесь он и обосновался в ожидании того времени, когда ему можно будет вернуться домой, подпрапорщиком с орденами и заслугами перед родиной.

А пока что Жильцов работал на разных фабриках. Шли дни, недели, месяцы, годы. Началась безработица. На заводах пошли сокращения и Жильцова, как человека не похожего на других рабочих, уволили в первую очередь!

Живет он уже почти целый год на скудное пособие безработных. Два раза в неделю ходит отбивать карточку, раз в две недели получать деньги, остальное время коротает как может: шатается по городу, рассматривает витрины, заходит на стоянку такси, чтобы поговорить с русскими шоферами, достать у них русскую газетку. Короткий пиджачок сидит на нем так, что когда он нагибается, виден поясок защитных брюк, растоптанные туфли напоминают лапти, коричневая шляпа выцвела, и носит он ее вроде фуражки — (набекрень. На пальце правой руки у Жильцова блестит алюминиевое колечко окопного производства. Скулы у Жильцова азиатские, широкие, губы в трещинах и потому кажется, что ему всегда хочется пить.

Сегодня после долгой бессонной ночи Жильцов проснулся поздно. Умылся, оделся, перекусил чем Бог послал, и как всегда, вышел прогуляться. Солнце стоит высоко, от домов нет никакой тени. Дойдя до площади Теро, он остановился между газетной будкой и «памятником-фонтаном» и смотрит, как городские дети рассыпают на асфальте из бумажных кульков зерно кукурузы. С карнизов мэрии, с длинного черного музея срываются голуби. По горячей площади, по газетной будке, по толпе, проносятся их крылатые тени… Круг за кругом, голуби опускаются ниже и ниже. Дети жмурятся, морщат свои лица от поднятого над ними голубиными крыльями трепета и ветра, а голуби уже садятся им на плечи, на головы, бегают на красных лапках у самых ног, собирают зерно, вертятся, воркуют, перелетают друг через друга, подергивают отливающими перламутром шейками.

Жильцов постоял, посмотрел, потом подошел к бассейну и сел на его алебастровую ограду. Фонтан падает на четверку лошадей, моет почерневшую бронзу, заставляя блестеть мускулистые бока и крупы. Из ноздрей четверки текут ручейки и вздыбленные кони, с копытами тритонов, летят по воздуху над бассейном. Шумит вода, от брызг веет свежестью и прохладой. Здесь сравнительно не так жарко, делать Жильцову нечего, спешить некуда. Привыкая к окружающему и не ожидая уже увидеть что-нибудь новое на этом месте, Жильцов начинает думать о будущем.

«Прежде всего — думает он — как приеду домой попрошу у тетки Пелагеи позволенья печь баранки в ее большой печке. Люди там сильно соскучились по баранкам. В начале соседи будут покупать, а там слух пойдет: дореволюционный пекарь, довоенные баранки печет, пойдут заказы по чайным, по ресторанам. Из других сел и городов начнут брать товар у меня. Я мужиков найму за мукой ездить. У кого хорошая лошадь два раза съездит, у кого плохая — один раз. Денег соберу кучу, в Москву перееду. Конечно будут упрашивать меня: Семен Григорьич останьтесь с нами, родной, мы вас так уважаем! Но, конечно, я как подпрапорщик не захочу остаться в глуши. Угощение всем богатое сделаю. Отсюда, например, шампанское выпишу, они там и не знают, что такое шампанское. Я, конечно, посмеюсь и уеду в Москву. Жаль только, что силы не те и старость придет скоро, помирать придется…

Дойдя до этой мысли Жильцов вспомнил свои ночные думы из-за которых всю ночь не спал. Глядя на ребенка, который, сидя на корточках, пробовал поймать голубя, Жильцов сказал себе: — „Не будь этих детей было бы бессмертие: Господь сотворил человека вечным, а люди согрешили, в наказание Бог и изгнал их из рая и наказал смертью. Но без человека, без лучшего своего творения, Творец не захотел оставаться. Ему человек самое необходимое существо. Вот Он вместо бессмертия, Адама и Евы и дал им потомство. Значит теперь так: допустим люди все до одного скажут: не хотим рожать детей обреченных на смерть и откажутся иметь потомство. Что Он тогда должен сделать!? Другого выхода Ему не будет, как тем кто живет дать жизнь вечную. Только, конечно, не всем будет хорошо! Старикам, например, плохо будет: у них все болит, все им надоело, а тут живи да живи! Война если возникнет, смешно: снаряд, например, если в кого попал, а он хоть бы что, живехонек остается! Тогда и войны не будет: все равно убить никого нельзя. Только как все это сделать? Люди не согласятся! Есть ведь, которые и не верят совсем в Бога. Нужно значит партию такую образовать и власть захватить“. Все эти мысли уже приходили Жильцову в голову ночью. Но тут днем он увидел, что чем больше он думает, тем больше запутывается и тем делается все непонятнее. — „Нет, одному мне не додумать всего — подумал Жильцов — нужно бы батюшку спросить, да где его найти?“»

Подыскивая собеседника, Жильцов вспомнил про русских шоферов. Шоферы смотрели на Жильцова, как на безработного, свысока, к тому же он нечаянно скомпрометировал себя своими биографическими неточностями. Сделал он это из желания показаться более интересным, образованным, но это не вышло: его разоблачили. С тех пор и повелось в их отношениях так, что шоферы всегда принимались его разоблачать, а он продолжал подавать им повод за поводом для новых и новых разоблачений. Но теперь Жильцову показалось, что удельный вес его благодаря новым мыслям сильно вырос и потому он встал и решительно направился к угловому кафе. Перейдя улицу, Жильцов увидел играющих в кости у стойки знакомых шоферов. Войдя в кафе он заказал себе маленький стаканчик пива. Смотрит и следит за их игрой так, будто эта игра задевает его личные интересы. Бросил высокий в засаленной кепке, кубики покатились по стойке: вышло одиннадцать. Второй шофер, постарше, потолще собрал кубики в кожаный стакан, наддал плечом, помог ногой и с силой выбросил их на стойку. — Ах черт возьми! — вскрикнул он и вдруг увидел Жильцова. — А, опять ты здесь, всегда мне несчастие приносишь!

— Здравствуйте господа! — сказал Жильцов, радуясь, что наконец на него обратили внимание. Подавая всем по очереди руку, он отвечает: — Ну, что вы всегда так, я несчастия не приношу никому.

Третий шофер, коротенький, толстенький, с розовыми щеками, хлопает в ладоши и кричит: — Эй, человек, налей-ка нам пивца. — Лакей улыбается и чтобы доказать, как он хорошо научился понимать по-русски, хватает бокалы, наливает пиво, смахивает пену деревянной лопаткой. — А у меня, например, в роте солдат был, — говорит Жильцов, — конем его прозвали за то, что ржать здорово умел. — Лакей управился с бокалами, выставил их на стойку. Шоферы жадно пьют холодное пиво, а Жильцов продолжает: — Как заржет он в окопе с одного конца, а потом с другого, немцы смотрят: — никак кавалерия где-то появилась. Впереди только наши окопы, за окопами чистое поле, далеко видно. А сзади за ними лесок был. Они то вперед глядят в бинокли, то назад оглядываются. А он, наш жеребец-то, знай свое дело, ржет. Смотрим: они, давай вымещаться из окопов. Разведку в лесок посылают. Они вымещаются, а мы как хватим из пулеметов. Я приложился: ба-бац! Смотрю, один подскочил и бух на землю…

— Опять врешь! — отрываясь от пива, говорит толстый шофер. Во-первых, если все стреляют, откуда ты знаешь, что именно ты попал, а во-вторых, и слова такого нет «вымещаются».

— Как слова нет? Слово есть, — возражает Жильцов не очень уверенно.

— Ты лучше скажи, что такое кратное число? — спрашивает Жильцова проигравший, собирая кости в кожаный стакан.

— Прошлый раз я его спрашиваю, а он: то да сё и удрал!

— А зачем? — говорит Жильцов, — я же не в классе нахожусь перед доской, где мелом пишут. Здесь кабак, а в кабаке я про науку не хочу говорить.

— Кому бросать? — спрашивает шофер.

— Бросай ты, — говорит другой.

Он трясет кости в стаканчике, целится, собираясь бросить.

— Нет подождите, успеете! — говорит Жильцов, хватая шофера за рукав.

— Не мешай! — вырывая рукав, крикнул шофер, — все врешь, убирайся!

«Ну и Бог с ними», думает Жильцов, понимая, что поговорить с этими людьми ему невозможно. Вынув потертый кошелек он кладет на стойку несколько медяков, залпом выпивает свое пиво и выходит из кафе на улицу. Яркий, оранжевый свет слепит глаза. Поливающий улицу грузовик и два веера брызг останавливают Жильцова на краю тротуара. Гранитные кубики мостовой загораются зеркалом. Вода, солнце и пыль создают особенный запах… Словно молния выхватывает из глубоких, как бы ночных, сумерек бревенчатые избы, широкую улицу с зеленой травой у заборов, дубок у сарая, березки, стог сена который Жильцов складывал в последний раз перед войной. Над селом бледное небо, загораются звезды, петухи поют, радость разлита вокруг: в каждом порыве ветерка, в каждом шелесте листвы, в каждом цвете, запахе.