Смерть транзитного пассажира - Сергей Высоцкий

Сергей Высоцкий

СМЕРТЬ ТРАНЗИТНОГО ПАССАЖИРА

1

— Здесь! Вот он… — Полицейский раздвинул упругие ветки вишневых кустов.

Дождевые капли зашелестели по листве. Покатились на землю, увлекая за собой лепестки облетающих цветов.

Пожилой коренастый мужчина несколько секунд молча смотрел туда, куда показал полицейский. На траве лежал человек. Из-под небрежно наброшенной пластикатовой накидки торчали ноги, обутые в мягкие домашние туфли. Вода собралась в складках накидки, стекала тоненькой струйкой на светлые брюки лежавшего.

— Снимите, — кивнул коренастый.

Полицейский осторожно, чтобы не потревожить мокрые кусты, нагнулся. Снял накидку…

Человек лежал, уткнувшись лицом в густую влажную траву. Одна его рука была неловко подвернута, вторая, вытянутая вперед, впилась в землю. Седые растрепанные волосы потемнели от воды.

— Его экономка позвонила в полицию час назад, господин комиссар, — сказал полицейский. Он все еще держал накидку в руках, не зная, куда ее деть.

Коренастый усмехнулся:

— Да бросьте вы, Клод, эту пленку.

— Я думал, господин комиссар… — Клод замялся на секунду. — Мало ли там что… Следы, может быть…

Лицо у него было совсем рыжим из-за обилия больших ярких веснушек. И брови были рыжие. Комиссар подумал о том, что его рыжая, прямо-таки светящаяся физиономия никак не гармонировала с дождливой погодой.

— Какие следы, Клод?.. — с легким раздражением сказал он. — Я удивлен, что вы сами тут не управились. Обязательно надо было вытаскивать меня?! — Он вздохнул. — Если я буду таскаться черт знает куда из-за каждого самоубийцы… — Комиссар не договорил и с неприязнью взглянул на седой затылок лежавшего.

— Перевернем его, Клод.

Они осторожно перевернули мертвого. На немолодом, изборожденном глубокими морщинами лице застыла гримаса боли. Пиджак был расстегнут, а на белой рубашке расползлось большое коричневое пятно…

— Кто он?

— Мишель Буроф, господин комиссар, — ответил Клод. — Из администрации фирмы АБМ. Живет один. Экономка у него приходящая. Богатый человек, господин комиссар. Я заходил в дом…

— Какая странная фамилия, — сказал комиссар. — Буроф! Клод, вы пригласили экспертизу?

Клод кивнул.

— Странно, что он поперся из дому на дождь… Мне это показалось очень странным, господин комиссар.

— Сколько я вас знаю, Клод, вам все кажется странным, — пробурчал комиссар. — Может быть, человеку просто захотелось подышать свежим воздухом перед смертью?

2

Вечером в ресторане отеля «Корона» Буров много выпил по случаю удачного завершения дел и теперь лежал в своем номере, чувствуя, как подступает головная боль. Надеясь отогнать ее, он закрывал глаза и пытался лежать расслабившись, ни о чем не думая. Но это не помогло. Буров хорошо знал, что спасти от головной боли его могут только сильнодействующие таблетки. Но таблеток не было, а ему не хотелось спускаться вниз и спрашивать их у сонного портье. В отеле стояла тягучая тишина. Лишь изредка с улицы доносился вой полицейской машины, спешащей куда-то по ночному Брюсселю.

Рядом, жалобно постанывая во сне, лежала девушка, с которой он познакомился в ресторане. Видно, ей снились плохие сны. Звали ее Лили, и больше ничего Буров о ней не знал. Лили говорила только по-шведски, а Буров совсем не знал шведского. Она отстала от какой-то большой и шумной компании, гулявшей в том же ресторане, и весь вечер провела с Буровым. Она была хорошенькая, с чуть простоватым личиком, с несколькими веснушками под большими голубыми глазами. Друзья ее уехали, и Буров долго пытался дознаться у Лили, куда ее отвезти, но ничего добиться не мог. Она мотала головой и упорно повторяла одно лишь слово — «здесь».

Лили разметалась во сне и лежала, едва прикрытая легким одеялом. Около самой груди у нее была большая родинка, совсем как у Мадлен, бывшей жены Бурова. Только у Мадлен эта родинка совсем темная, такая же темная, как и сама Мадлен. Бурову стало вдруг грустно и одиноко. Вот уже шесть лет исполнилось, как Мадлен ушла от него и увела их маленького сына. Буров не мог понять, почему все так произошло: любовника Мадлен не завела — Буров знал, что до сих пор она живет одна, воспитывая сына. Буров считал, что у них было все для счастливой жизни: он имел хороший доход, любил жену и сына. Коммерческая деятельность, правда, бросала его в разные концы света, но это, как правило, были недолгие командировки, которые, кстати, способствовали укреплению их бюджета и его положения в фирме.

Уход жены был неожиданным и непостижимым. То, что она в истерике кричала на суде о его черствости и эгоизме, Буров считал просто первыми попавшимися словами — они жили в согласии; во всяком случае, за восемь лет супружества Буров никогда не слышал от Мадлен ни упрека, ни жалобы. И вдруг… Буров возненавидел бывшую жену. Он не стал ездить на свидания с сыном, чтобы не встречать ее. Даже женщин, хоть как-то напоминавших Мадлен, он избегал.

Голова болела все больше. Вчерашняя успешная продажа партии счетно-решающих устройств уже не радовала Бурова. И надо было столько выпить! Виновата эта девка с родинкой…

Буров никогда не позволял себе лишнего. Да и вообще пил редко.

«Старею я… — подумал Буров, и ему стало тоскливо. — Вот и в ресторане на воспоминания потянуло…»

…Он пришел в ресторан часов в восемь. Думал поужинать и пойти в номер лечь спать. Но тут подвернулась эта Лили… Она сидела за соседним столиком и пялила глаза на Бурова. Судя по всему, девчонка уже изрядно выпила со своими молокососами-друзьями. Буров пригласил ее танцевать. Потом они сидели вместе, пили шампанское, слушали музыку. Верткий чернявый человек из оркестра объявил очередной номер. Не то «Белые лошади», не то «Белые лошадки». Лили захлопала в ладоши и потребовала виски «Белую лошадь». А Буров вдруг вспомнил детство и большую колхозную кобылу по кличке Авария. Она была совсем белая, без единого пятнышка, без единой подпалины, стройная, легкая. На такую бы вскочить и лететь полями да взгорками. Ее еще ни разу не запрягали в плуг. Мать Мишки Бурова возила на Аварии хлеб из соседнего села, где была небольшая пекарня. Буров любил ездить с матерью.

Лошадь бежала мелкой рысью по мягкой, пыльной дороге, всхрапывая и косясь на седоков, словно приглашая их понестись вскачь. Вокруг было тихо, спокойно. В глухом еловом лесу, что обступил дорогу, не слышно было даже птичьего пения — только глухой цокот копыт. Лишь иногда тишина нарушалась, когда колесо телеги наезжало на утонувший в пыли камень. Телега подскакивала, звенели цинковые ящики, в которых возили хлеб. И снова тишина.

У пекарни витал аппетитный запах свежего хлеба. Пока дожидались своей очереди, весовщик, поздоровавшись с матерью, выносил горячую буханку.

— Поклюйте, чтоб не соскучиться, — всегда говорил он одну и ту же фразу.

Буров отламывал горячие хрустящие корочки с углов буханки — они были самыми вкусными — и ел.

Иногда мать давала денег на мороженое, и тогда он бежал к магазину и покупал самое вкусное, какое только существовало на свете, — холодное, желтовато- зернистое мороженое, зажатое между двумя хрустящими вафлями, на которых было написано женское имя: или Мария, или Нина.

Раньше Буров почти никогда не вспоминал про «ту» жизнь. Все словно выветрилось из его памяти, отсеклось напрочь. Он старался не встречаться с русскими, жившими во Франции, а если и встречался случайно, то не испытывал никакого желания вести разговоры о прошлом. «Это меня нисколько не волнует», — говорил он вежливо собеседнику. И, казалось, был совершенно искренним. И вдруг…

«Неужели старею?» — с тревогой подумал он, глядя, как бегают по струнам пальцы дородной арфистки. Длинные, хищные, они цеплялись за струны, словно лапки гигантского паука. Бурову показалось, что они существовали отдельно от арфистки — ее надменное сытое лицо было неподвижно, будто окаменело. Большие карие глаза смотрели сонно и безразлично. И только пальцы выдавали ее хищное существо.

…Зазвонил телефон. Звонок был негромкий, но Буров вздрогнул — так неожиданно он нарушил ночную тишину.