За флажками - Дмитрий Красько

Дмитрий Красько

За флажками

Татьяне Федоровой

С любовью

Автор

1

Не то, чтобы я очень хотел есть, просто непонятная, как улыбка младенца, погода, давила на желудок, взывая к чувству его собственного достоинства. Желудок в ответ апеллировал ко мне, напоминая о долгой и непримиримой дружбе, которой мы дарили друг друга уже тридцать лет. И просил топлива. И угрожал, что, если топлива не будет, он начнет жрать сам себя, а это чревато. Гастритом, язвой и нездоровым цветом кожи.

В моих мечтаниях нездоровый цвет кожи не значился ни под первым, ни под вторым — вообще ни под каким номером. Да и не враг же я собственному желудку, в конце концов. Тридцать лет — смешная цифра, а я планировал прожить с ним еще как минимум столько же. Без резекций и прочих медицинских терминов. А потому высмотрел на обочине дороги более или менее прилично выглядевший кафетерий и припарковался около него.

Денег я с собой утром не взял, рассчитывая, что на чаевые смогу перехватить чего-нибудь во время обеденного перерыва. Обычно такой номер проходил на «ура», трапеза получалась большей частью обильной. Но в этот раз вышло несколько иначе. Нет, ну скажите, кто мог подумать, что кретин с деньгами закажет такси, чтобы отвезти в стельку пьяную супругу аж за триста километров от города — в деревню, к теще. При этом он заплатил такую сумму, что требовать что-либо поверх обычной таксы мне совесть не позволила.

В общем, заработал я ровно столько, сколько было нарисовано на счетчике. И хотя, при прочих равных, половина этой суммы все равно была моей, но только с завтрашнего дня. А сегодня, получается, был у входа в это кафе без копейки денег.

Однако если вы думаете, что по такому случаю я, Миша Мешковский, собрался пухнуть и дохнуть с голоду, то я вам скажу, что вы совершенно не знаете этого типа — Мишу Мешковского. Он, то есть я, был несколько иного мнения на сей счет. Без зазрения совести взяв из кормушки тридцатку, выбрался из машины и направился внутрь здания. Вычтут из моей доли, ничего страшного. Да и то — если к вечеру не успею сбить шару. Что не проблема — до конца смены оставалось еще несколько часов.

Кафе, вполне приличное снаружи, неплохо выглядело и изнутри. Штук пять столиков в небольшом уютном зале, длинный бар с чистым барменом посередине — все это аппетита не портило.

Я подошел к стойке и, честно посмотрев бармену в глаза, спросил:

— За гарсона тоже ты?

— Что угодно? — очень вежливо спросил он. У меня от приторного тона аж носки вспотели, но бить его я не стал, поскольку умел держать себя в руках.

— А что у вас есть?

— А что вас интересует?

Я посмотрел на свое отражение в висевшем на стене зеркале. Вроде, не дебил. И без лишних дырок в голове. А вот с барменом договориться не умею. В чем тут дело — вопрос.

— Меня жратва интересует, натурально, — я постарался прорисовать ситуацию едва не по слогам. Вдруг это не у меня с головой проблемы, а у бармена.

Но тот опроверг сие предположение, нагло усмехнувшись в мое лицо и протянув меню:

— Если желаете — пельмени, вареники. По запросу клиента можем подать с майонезом, сметаной, маслом. Можно и чего попроще — бургеры, хот-доги, беляши. Можно и посложнее — люля-кебабы по-бостонски, фаршированные ежики…

Ну, натурально, парень издевался надо мной и даже не скрывал этого. Обидно — мне, трудовому элементу, от какого-то засранца такое терпеть.

— А по лицу? — злобно поинтересовался я, однако бармен не испугался:

— Чем желаете? — немедленно отреагировал он. — Могу сковородкой, могу бутылкой, могу…

Я не дал ему договорить. Я кушать хотел. Сгреб его за грудки и резко рванул к себе, отчего барменская тушка слегка проехалась по стойке бара. Он попытался перехватить мою руку, но я накануне вел тверезый образ жизни, а потому на реакцию пожаловаться не мог — легко перехватил его ладонь и, вывернув чуть не наизнанку пальцы, предостерег:

— Но-но! Ты тут не очень! К тебе клиент пришел, нормальной платежеспособности, между прочим. А ты хамски грубишь и ведешь себя неподобающе. Я же у тебя не денег в долг прошу и не кусочек секса — сам с бабами предпочитаю, хоть ты и будешь смеяться. Но я кушать желаю, а не выслушивать твои плоские шутки. А если у тебя такая нужда приспела, мог бы и по-хорошему сказать. Я бы после обеда остался, пообщались. А теперь давай по существу вопроса. Двойная пельмешек что стоит?

— С майонезом или с маслом? — прохрипел он полузадушено.

— А я вот тебя сейчас самого и с маслом, и с майонезом, да еще и в разных ракурсах, — пригрозил я. — Ты не смотри, что я голодный, меня еще хватит с тобой разобраться, крест на пузо! Цену говори!

— С маслом — семь, с майонезом — восемь, — поторопился сказать бармен, и я отпустил его — в награду за расторопность. Он съехал с мраморной столешницы и, недовольно сопя, застыл по ту сторону стойки, ожидая дальнейших действий с моей стороны. В его взгляде легко, как в букваре, я читал всего два чувства: злость и желание подсыпать цианистого калия в жратву. Последнее вызывало определенные сомнения, но я решил рискнуть: ехать дальше в поисках следующей забегаловки, потерпев неудачу в этой, было неохота. И хотя под взглядом бармена я чувствовал себя довольно неуютно, решил не больше не накалять атмосферу — и без того испытывал неловкость за внезапную вспышку агрессивности. Вообще-то я человек мирный, когда трезвый, и даже добрый. Что на меня нашло — ума не приложу. Наверное, перегрелся. И, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, буркнул:

— Давай и тех, и других. С майонезом — двойную. И два кофе с сахаром, — после чего развернулся и направился вглубь зала, где занял столик и поселился, ожидая, пока будет выполнен заказ.

Ждать пришлось не сказать, чтобы долго. Гарсон, хоть и был изрядно сердит на меня и затягивал дело, как мог, сильно в этом не преуспел — помешали высокие технологии в виде микроволновки, которая, не считаясь с его желаниями, разогрела три моих порции пельмешек точно в те сроки, какие были указаны в ее техпаспорте. И гарсон ничего с этим поделать не сумел. Поэтому, когда он появился у столика, его лицо было кислым, как беляш трехдневной давности.

Я проследил, как он бросил на стол тарелки с пельменями и стаканчики с кофе и поинтересовался на всякий случай:

— Что-то больно ты плохо выглядишь. Желудком маешься? — и, кивнув на заказ, добавил: — Ничего, кушать можно? Не отравил?

— Жри, — буркнул он. — Я сегодня стрихнин дома забыл.

— Ай, скажи, какая жалость! — я покачал головой. — Ничего, вернешься — скушаешь. Не пропадать же добру.

Гарсон буркнул что-то невразумительное, то ли «Пошел на хер», то ли «Служу Советскому Союзу», я, честно говоря, не разобрал, развернулся и пошел прочь. Я посмотрел ему вслед, хмыкнул и уткнулся в тарелку. Конечно, нехорошо у меня с этим мишугенером получилось, некрасиво. Ну, да если разобраться — я-то здесь при чем? Я вполне культурно попытался заказать покушать, а он меня вот так — моральной мордой о вполне физический стол. Не сказать, конечно, чтобы я был идеально спокойным человеком, но ведь тут и каменный дедушка Ленин возмутится, если его сюда принести и поставить на мое место. И я решил, что бармен получил то самое, за что боролся, на чем успокоился и принялся поедать пельмени.

А он, снова заняв свое место за стойкой бара, принялся вершить там свои барменские дела, время от времени прерываясь, чтобы бросить в мою сторону уничижительные взгляды. Не совру — тяжелой артиллерии до этих взглядов еще тянуться. Но я был непотопляем, непробиваем и несбиваем. Каждый раз, зыркая в мою сторону, бармен натыкался на мою невозмутимо жующую физиономию.

Но не стоит небо гневить. Несмотря на бармена, который упорно пытался пробить мою броню своими буркалами, чувствовал я себя довольно сносно. Пельмени оказались на редкость вкусными, обстановка — уютной. Почему-то в кафешке не было других посетителей, хотя, на мой взгляд, они совершали непростительную ошибку. Впрочем, отсутствие клиентов било по карману хозяев заведения, но отнюдь не по моему аппетиту, который я продолжал утолять с планомерной настойчивостью. Как сказал петух старого негра, любовь останется любовью, а кушать хочется всегда. И, как сказал старый негр, не дай бог так оголодать.

В общем, я наслаждался пельменями, которые один за другим ссыпал в желудок, сопровождая процесс потоками кофе, и ни о чем больше не думал. Идиллия, за которую пострадали все революции без исключения, вечная им память.

Жаль только, что этот праздник жизни продолжался недолго. Ничто, вроде, и не предвещало его конца — вокруг царили мир и спокойствие. Даже бармен, и тот временно затих, прекратив обстреливать меня из своих бронебойных глаз — наверное, ждал подвоза боеприпасов, — когда за окном что-то хлопнуло и полыхнуло, но что это было, сразу разобрать не удалось. Потому что за хлопком и вспышкой, секунда в секунду и никак иначе, разлетелось на осколки затемненное стекло фасада, срезая по пути бегонии-петунии и прочие фикусы (а один осколок чуть не снял с меня скальп), но я, в рубашке родившийся, уцелел назло всем. Чего не скажешь о моей шевелюре, которая была безнадежно испорчена сверху.