Язык наш: как объективная данность и как культура речи - Внутренний СССР

Внутренний Предиктор СССР

Язык наш: как объективная данность и как культура речи

Санкт-Петербург

2004 г.

... Ты — лучших, будущих времён

Глагол, и жизнь, и просвещенье!

Ф.И.Тютчев

1. «Магия слова» — объективная данность

1.1. «Магия слова»: в предъявлении «лирикам» для размышлений

С точки зрения многих «магия» — это не закрытая от большинства субкультура, несущая специфические знания о способах так называемого «нефизического» воздействия на Мир и навыки такого рода воздействия, как понимают магию сами её глубоко посвящённые носители, а то, что объективно действует, хотя принципы действия остаются за пределами восприятия чувств и понимания человека. И хотя язык, человеческая речь действительно может быть средством оказания «нефизического» воздействия на Мир, — т.е. магией доступной всем, но наряду с этим языку свойственна некая своя магия — «магия слова» именно в этом специфическом смысле: объективно действует, а что именно? как действует? почему? — непонятно…

При этом родным языком все мы пользуемся с детства легко и свободно, и в нём всё «само собой» разумеется естественным образом, т.е. «автоматически» — без каких-либо целенаправленных осознаваемых нами волевых усилий. В сфере повседневного общения в разрешении вопросов быта и трудовой деятельности в большинстве ситуаций это действительно так. Потому, казалось бы, избранная для настоящей работы тема не требует обсуждения. Но если кто-либо в любую историческую эпоху по своей воле или под давлением обстоятельств обращается к вопросам общественной в целом значимости, к вопросам бытия человечества и биосферы планеты в целом в прошлом, в настоящем и в будущем, то рано или поздно, он неизбежно сталкивается так или иначе с тем, что его родной язык становится для него как бы совершенно незнакомым и вроде бы бедным словами, не позволяя выразить мысль. И это одинаково характерно и для так называемых «простых смертных», и для так называемых «гениев».

Так и А.С.Пушкин — тот, кто владел Русским языком, как никто другой во многих поколениях до и после него, чьё творчество положило основу целой эпохе языковой культуры России, оказав тем самым неизгладимое воздействие на развитие всей мировой культуры, — пишет в “Домике в Коломне” [1]:

XXI

А, вероятно, не заметят нас:

Меня с октавами моими кyпно.

Однако ж нам пора. Ведь я рассказ

Готовил; а шучу довольно крупно

И ждать напрасно заставляю вас.

Язык мой — враг мой; всё ему доступно,

Он обо всём болтать себе привык.

Фригийский раб, на рынке взяв язык,

XXII

Сварил его (у господина Копа

Коптят его). Эзоп его потом

Принёс на стол… Опять, зачем Эзопа

Я вплёл с его варёным языком

В мои стихи? Что вся прочла Европа,

Нет нужды вновь беседовать о том!

Насилу-то, рифмач я безрассудный,

Отделался от сей октавы трудной!

Это — выделенное нами в тексте цитаты жирным — о чём?

— О том, что А.С.Пушкин то ли намеревается высказать под видом «шутки» в последующем тексте поэмы нечто из ряда вон выходящее по своей значимости (Ведь я рассказ / Готовил; а шучу довольно крупно), то ли жалуется на свою «болтливость», которую не способен удержать (Язык мой — враг мой; […], / Он обо всём болтать себе привык), и сетует на неподвластность ему родного языка (Насилу-то, рифмач я безрассудный, / Отделался от сей октавы трудной)?

— Или это действительно малозначимая болтовня о кулинарии и ведении домашнего хозяйства, проистекающая из праздности барина, стечением обстоятельств оказавшегося запертым в холерном карантине и утомлённого в деревенской глуши осенней слякотью, скукой и бездельем [2]? — ведь далее речь в поэме действительно идёт о курьёзном происшествии, якобы приключившемся в одной семье при найме кухарки. Но тогда почему “Домик в Коломне” — поэма (т.е. произведение, отнесённое самим А.С.Пушкиным к жанру, традиционно почитаемому «высоким»), а не какие-то застольно-шуточные или игриво-салонные «куплеты»?

— Или это всё же о том, что “Домик в Коломне” — иносказание? Причём иносказание по своему смыслу такое, что превосходит значимость всей передовой (на то время) европейской философии и публицистики и далеко выходит за пределы круга их понятий [3](Что вся прочла Европа, / Нет нужды вновь беседовать о том!). А смысл иносказания таков, что ни язык науки, ни даже «эзопов язык» (иносказательный язык басен), понятные большинству (по крайней мере, «образованной публики»), не позволяют в их исторически сложившемся к тому времени виде выразить то, о чём намеревается поведать поэт, вследствие чего он вынужден в этой поэме в словарно-грамматических формах русского языка того времени создать некий свой особенный язык — художественно-образный, сюжетно-иносказательный, в котором персонажи поэмы, события сюжета и казалось бы явные отсылки к узнаваемым фактам истории и самoй пушкинской эпохи стали бы носителями совсем иного смысла.

И может для того, чтобы он написал произведения Болдинского цикла, Промысел, освобождая А.С.Пушкина от власти над ним суеты светской жизни, привёл его в деревенскую глушь и запер в холерный карантин, предоставив таким способом время уединения, необходимое всякому человеку как для осознанного освоения им своего «внутреннего мира», так и для своего личностного развития и творчества?

И в зависимости от той или иной определённости в ответах на эти вопросы (а также и в ответах на иные вопросы такого рода) читатель сможет извлечь тот или иной смысл не из сюжета поэмы “Домик в Коломне”, а из её текста — из её языка, т.е. из порядка слов и знаков препинания. И смысл этот может лежать в широком диапазоне жизненной значимости:

· От банально прямого понимания, как бы предлагаемого самим А.С.Пушкиным в 54-ой октаве, завершающей поэму:

LIV

Вот вам мораль: по мненью моему,

Кухарку даром нанимать опасно;

Кто ж родился мужчиною, тому

Рядиться в юбку странно и напрасно:

Когда-нибудь придётся же ему

Брить бороду себе, что несогласно

С природой дамской… Больше ничего

Не выжмешь из рассказа моего.

· До чего-то запредельного по отношению к достигнутому культурой к его времени, с чем сам А.С.Пушкин соприкоснулся каким-то сокровенным, — ему одному известным образом, но что он смог в тексте поэмы подать читателю в качестве информации к размышлению только как иносказание, следуя выраженному им же ключевому принципу жизнеречения, которому должен последовать и читатель, если хочет выявить и понять то, о чём ему рассказывает А.С.Пушкин в форме шутки на банальные житейские темы:

XXVI

Тогда блажен, кто крепко слово [4] правит

И держит мысль на привязи свою [5],

Кто в сердце усыпляет или давит

Мгновенно [6] прошипевшую змию;

Но кто болтлив, того молва прославит

Вмиг извергом… [7] Я воды Леты пью,

Мне доктором запрещена унылость [8];

Оставим это — сделайте мне милость [9]!

И если признать, что выраженному им в этих словах ключевому принципу жизнеречения А.С.Пушкин действительно следовал в поэме, облачив в ней в шуточный сюжет житейско-бытовой тематики некий куда более общественно значимый смысл [10], то и его слова: «Язык мой — враг мой; всё ему доступно, / Он обо всём болтать себе привык», — вовсе не невольное признание поэта в том, что он просто не смог сдержать своей безсмысленной болтливости. Это о другом.

Во-первых, «язык его» (т.е. А.С.Пушкина) — это общий всем нам .Всё ему доступно. Т.е. в некотором смысле «знает» больше, чем знает любой из его носителей лично и все они вместе взятые. И это действительно так.

А кроме того, он обладает своей собственной подвижностью [11](Он обо всём болтать себе привык), которая в своей основе имеет коллективную психику носителей языка [12] и потому в толпо-“элитарном” обществе не зависит от намерений и воли каждого из большинства его носителей; но в толпо-“элитарном” обществе находится и своё меньшинство, о котором не следует забывать, чья воля оказывает воздействие на жизнь языкав обоих древних смыслах этого слова (т.е. оказывает воздействие и на речь, т.е. культуру речи, и на сам народ — носитель языка).

И во-вторых, всё остальное (Язык мой — враг мой) в приведённых словах — характеристика особенностей личностной языковой культуры и культуры мышления, вследствие которых в каких-то обстоятельствах для всякого человека его родной (или освоенный им какой-то другой язык) становится как бы «врагом», поскольку многое из того,