Гостиница в Алаабаде - Кришан Чандар

Кришан Чандар

Гостиница в Алаабаде

Добравшись до Пир Панджала, я почувствовал, что смертельно устал. Подъем был крут, да и дорога – неровной. В шесть часов пополудни солнце уже светило тускло, как будто оно тоже устало. Ложившиеся на дорогу тени ореховых деревьев спустились и стали длиннее. В воздухе повеяло вечерней прохладой. Мои ноги в стременах давно уже онемели и сейчас давали о себе знать легким покалыванием в ступнях. Это покалывание усиливалось и, поднимаясь вверх, добралось до икр. Я соскочил с мула. Мой слуга, ехавший за мной на другом муле, тоже спрыгнул на землю. Теперь мы оба молча пешком поднимались на гору Пир Панджала. Вот уже и вершина, где находится могила Пира. Неподалеку стояло безлистое дерево, на ветвях которого висели сотни узелков. Их вешали сюда паломники, приходящие на могилу Пира. К мулам подошел погонщик и расседлал их. Потом, почтительно поклонившись могиле, направился в лавочку напротив пить чай. Другой погонщик снял мои вещи с третьего мула и повалил его на землю. Он, наверное, так же устал, как и я. Слуга налил мне чаю из бутылки. Положил в рис масло и патоку, полил все фруктовым соком и накормил меня. Потом он долго растирал мне ноги, и сон начал смыкать мои веки. Я повернулся спиной к могиле и задремал.

Ко мне подошел погонщик и разбудил меня, сказав:

– Господин, это могила Пир-сахиба, нельзя спать к ней спиной.

Мой слуга тоже вмешался:

– Послушайтесь меня. Не надо спать. Уже вечер наступает, а нам еще нужно добраться до алаабадской гостиницы. Дорога туда идет через густой лес…

Я взглянул вниз. Мы находились на высоте тринадцати тысяч футов. Вокруг нас тянулись высокие горные цепи. На фоне голубого неба их холодные, снежные вершины сверкали в лучах заходящего солнца, как золотые кубки. А на шесть тысяч футов вниз уходила, ужасающая пропасть. Дальше начинался Алаабадский лес, где была прекрасная охота на леопардов, медведей и оленей. Там, в лесу, на небольшой поляне стояла Алаабадская гостиница. Одинокий лес мерцал, как драгоценный голубой камень, среди бархатистой зелени лугов.

– Алаабадская гостиница недалеко, – сказал я, – вон она внизу, и потом почему мы должны бояться леса? Ведь у нас есть ружья.

– Мулы испугаются, – ответил другой погонщик. – Кто сможет пойти в этот лес ночью, сахиб? Это опасно для жизни.

– Не надо спать, господин, – сказал мой слуга, – отдохните еще минут пятнадцать – двадцать, и поедем.

– Хорошо, – сказал я спокойно и, встав, чтобы скрыть свое недовольство, направился к склону, по которому мы поднялись сюда.

– Я сейчас вернусь, только схожу к роднику.

В тени деревьев маленькой лощинки, в трехстах – четырехстах футах от вершины, тихо журчал этот красивый родник. Вода в нем была холодной и сладкой, а берега густо поросли кустами ягод. Я срывал ягоды и ел их. Вдруг где-то неподалеку в кустах раздался шорох. Я насторожился. Эти серые и темнокоричневые ягоды были любимым лакомством медведей. Может, и сейчас медведь лакомится ими или лесным медом. Я внимательно посмотрел в чащу кустов. Там двигалось что-то черное. Медленно, стараясь не шуметь, я начал отступать назад. Вдруг это черное выпрямилось, и я решил, что пришел мой конец.

Но это был не медведь. Это была красивая девушка гуджератка в черной одежде. У нее был белый, как снег, подбородок, румяные, как яблоко, щеки, и глаза нежные, как цветы нарцисса.

Удивительно, почему на высоте в двенадцать тысяч футов каждый предмет становится таким красивым. Возьмите тех же женщин. Женщина – это домашнее животное. Крик, ссоры день и ночь. Увидишь ее и сразу вспоминаешь жир на лице, пот, ее запах, кухню. Вероятно, на высоте в двенадцать тысяч футов земля находится очень близко от неба. Поэтому и вода в роднике такая прозрачная и сладкая, и воздух так чист и напоен ароматом цветов, и даже эта гуджератка, которая внизу бывает смуглой до черноты, толстой, как буйволица, и некрасивой, здесь такая тонкая и изящная, и все краски такие нежные и золотистые, как будто лучи солнца купаются в утренней дымке и сверкают на капельках росы.

– Ты меня испугала, – сказал я девушке, – я подумал, что это медведь.

Она рассмеялась:

– Вы не здешний и поэтому так говорите. Вы же знаете, здесь могила Пира, и сюда не забредет ни один зверь.

– Почему?

– Им нельзя сюда ходить.

– А гуриям можно?

Она была польщена и спросила:

– Будете молоко пить?

Я не расслышал и хотел подойти ближе, но девушка побежала к кустам. Когда я подошел к ним, ее уже не было видно. Я вошел в кусты и увидел, что она доставала кувшин с молоком, который обычно весь знойный день лежал в земле под кустами и который только вечером вынимали оттуда. Земля на такой высоте служила холодильником. Девушка подняла крышку кувшина. Молоко было белое как снег и настолько густое, что на стенках кувшина даже образовалось масло. От него исходил тонкий запах лесных цветов.

– Пейте, – сказала она, наклоняя горлышко кувшина ко мне. Я стоял не двигаясь и смотрел на ее волосы: несколько локонов выбилось из-под платка и касалось щеки, чистой и бархатистой, как груша. А ниже, там, где кончается шея, была видна прелестная ямочка с чуть трепещущей жилкой. Мое дыхание участилось, а ее белое лицо сначала слегка покраснело, а потом она вся зарделась и шепнула:

– Пейте.

Но я прижался губами к ее губам, и кувшин медленно выскользнул из ее рук на землю, а меня обожгло пламя ее губ. Она вся горела в этом огне…

– Что ты сделал? – удивленно спросила она. – Могила Пира так близко, а ты…

– А я поцеловал тебя в губы.

– Как тебе не стыдно?! Теперь мне придется пожертвовать пять пайс. Видишь, что случилось.

– Что пять пайс, я дал бы пять рупий.

Она подняла кувшин и начала пить молоко не переводя дыхания.

– Я тоже выпью, – сказал я, пододвинувшись к ней. На губах у нее были капельки молока.

– Ой, нет, не надо! Ведь у меня нет десяти пайс.

– Возьми у меня.

– Нет. Пей молоко.

Я выпил.

– Ну как? Понравилось? – спросила она.

– Твои губы лучше.

– Вот разобью кувшин об твою голову, тогда узнаешь!

– Не надо. Давай лучше еще раз попробуем. Иди ко мне.

– Пусти меня.

– О чем ты думала здесь в кустах?

– О чем? – На ее чистое лицо набежала какая-то дымка, легкое облачко печали, и она грустно сказала: – Я вспомнила мужа.

– Мужа?

– Да, он на службе. Уже четыре года. Он очень похож на тебя. Сначала мне даже показалось, что это он.

Ее грудь часто задышала. Она подняла кувшин и поставила его на голову. Теперь ее глаза уже не смотрели ни на землю, ни на небо, ни на меня.

– Значит, я не должен был тебя целовать?

– Нет, этот поцелуй был не тебе.

Она повернулась и пошла, унося с собой и капельки росы и цветы жасмина.

– До свидания! – крикнул я ей вслед. Она не обернулась, ничего не сказала. Кувшин покачивался на голове, и туман окутывал ее с каждым шагом. Далеко внизу из-за леса доносилась песня. Это шли и пели солдаты.

Долго я стоял там, а потом поднялся на вершину горы. Солнце уже зашло, и багровые облака на горизонте стали темносиними. Быстро темнело, и я подумал, что нужно поскорей ехать.

Подойдя к могиле, я положил пять рупий. Служитель с удивлением уставился на меня. Слуга тоже изумился:

– Господин, разве вы когда-нибудь… Бог свидетель, что я никогда-никогда не замечал за вами такое… то есть ничего не могу понять, господин.

– Мой брат служит в армии, – отвечал я, – а сестра ждет его… В общем, поехали!

Через некоторое время я спросил у слуги:

– Ты веришь гуриям?

В Алаабадском лесу, густом и страшном, темнота наступила еще до того, как мы въехали в него. Наш проводник громко запел песню горцев, чтобы прогнать страх. Песня была печальной, полной боли, впитавшей в себя всю усталость унылой жизни. Такими были ее слова, таким был ее мотив, и звон колокольчиков на шеях мулов таким же печальным. Песня оставляла такое гнетущее впечатление, будто на свете не было весны, не было надежды, не было радости. Кругом только одна темнота, печаль, никогда не исчезающая жажда, голод.

Я ехал на муле, держа в руках ружье. Неожиданно откуда-то близко, спереди донесся женский голос, а потом раздался страшный крик мула, как будто он падал вниз по склону. Крик становился все слабее, и, наконец, внизу послышался всплеск воды от падения тяжелого тела. И снова наступила тишина, бесконечная тишина.

Я соскочил с мула и выстрелил.

– Это ведьмы, сахиб, – дрожал мой слуга, – ночью здесь всегда слышны человеческие крики. И это был женский крик. Не ходите туда, сахиб. Там ведьмы, не гурии, а ведьмы, сахиб.

– Иди за мной, – крикнул я ему.

– О Пир, защитник. О господин. О великий аллах, – бормотал он. Пройдя немного вперед, я увидел стоявший на дороге маленький караван. Какая-то женщина лежала без сознания, а другая хлопотала над ней. Двое мужчин стояли как глухонемые. Мулы прижались к дереву на краю дороги. Погонщик около них плакал навзрыд.