Клуб маньяков - Руслан Белов

Белов Руслан

Клуб маньяков

Руслан БЕЛОВ

Клуб маньяков

Никогда не определишь, кто сошел с ума - ты или окружающие.

Арнольд Анциферов (из разговора с Джеком).

Если окружающие кажутся тебе сумасшедшими, значит, ты сошел с ума...

Арнольд Анциферов (из разговора с Шариком).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Было или не было?

Глава 1. Теща пахнет валерьянкой.

В ту ночь я спал в мезонине. C вечера почувствовал себя неважно и, решив, что заболел опасным в том году гриппом, изолировался от жены и дочери. Пол-литра глинтвейна с красным перцем, да тещина микстура сделали свое дело, и утром я был как огурчик. Хотя из-за приступов кашля и головной боли спал урывками.

Разбудил меня засов калитки. По будням он всегда клацает в семь тридцать - приходит Светлана Анатольевна.

Светлана Анатольевна - моя теща. Ей 53. Она - химик. Год назад пошла под сокращение, чтобы сидеть с внучкой.

В прихожей я столкнулся с уходившим тестем Юрием Борисовичем. Он иногда привозит Светлану Анатольевну.

Мы поздоровались, и Юрий Борисович наметанным взглядом определил, что я всю ночь напролет лечился народным способом. В глазах его сверкнула зависть: ему не удавалось пить как мне, то есть в меру, и поэтому он испытывал постоянный антиалкогольный прессинг со стороны жены.

Наташа - моя дочь - еще спала, и теща сидела на кухне, уткнувшись в зачитанный томик Марининой.

Поздоровавшись, я умылся и сел завтракать. Придвинув ко мне тарелку с гречневой кашей, Светлана Анатольевна посетовала, что Вера (так зовут мою жену) забыла зонтик, а к середине дня обещали дождь. Затем, помолчав, сказала, что пора красить крышу, а то проржавеет; не дождавшись ответа, помрачнела и попросила набрать в огороде зелени.

Победив гречневую кашу, я взял ведро с горючим мусором, пошел в сад, разжег костер, направился к зеленной грядке и на щавельной делянке увидел скомканный носовой платочек Веры.

Он был в крови.

Ошеломленный, я оглянулся, и, увидев калитку, соединявшую наш двор с двором бабы Фроси, замер.

Калитка была приоткрыта. На ее косяке виднелись бурые пятна крови.

Как только они, эти пятна, вошли в мое сознание и по хозяйски расположились в нем, мир стал другим.

Все стало другим. Все выцвело и поплыло. Голубое небо, распускающиеся яблони, грядка клубники, на которую я бессильно опустился...

Привел меня в чувство холод апрельской земли. Я встал, лунатиком подошел, к платку, поднял.

Да, это носовой платочек Веры, вчера при мне она вытирала им Наташе нос.

Воровато оглянувшись, я спрятал страшную находку в кулак, вернулся к горевшему еще мусорному костру и бросил в огонь.

Платок сгорел дотла в секунду. Постояв над кострищем, я пошел к бабе Фросе.

Пошел, как на танк. Как на дзот, в котором таится смерть. Не моя, личная, а смерть того, что я люблю.

Евфросинья Федоровна, крепкая неугомонная старушка лет семидесяти пяти, жила с престарелым мужем Петром Васильевичем в сорок четвертого года основания бревенчатом доме с многочисленными разновременными пристройками и приделами, превратившими его в непроходимый для чужака лабиринт. Год назад Петр Васильевич впал в маразм и чувствовал себя полным сил шестилетним мальчуганом. Однажды этот "мальчуган", бывший ракетостроитель, едва не взорвал свое родовое гнездо, пытаясь зажечь газовую плиту с помощью самодельных кремня и кресала, и баба Фрося отчаянно с ним "воевала". Дом был заставлен довоенной мебелью, в нем пахло мышами, обветшавшими тряпками и прелой древесиной. Мне всегда хотелось уйти из него скорее, уйти от безысходности угасания, заполнявшей его лабиринты сверху донизу.

Дверь в дом была открыта. Я вошел и, поплутав, оказался в спальне.

Обнаженные супруги лежали на широкой железной кровати, привязанные узловатой медной проволокой к никелированным спинкам.

Рты их были заклеены скотчем.

В разверстом чреве бабы Фроси виднелась гречневая крупа.

На ней лежали съежившиеся половые органы ее мужа. Они выглядели как нечто мясное на гречневом гарнире.

Под кроватью лежал пресс для чеснока. Им убийца размозжил пальцы жертв.

Глаза мои обезумели. Они членили то, что ум отказывался воспринимать как единый кадр жизни.

Они выхватывали из него седые жиденькие волосы бабы Фроси.

Артритные узловатые руки Петра Васильевича, схваченные проволокой.

Пресс на полу. Лежавший в лужице тусклой старческой крови.

Разверстый живот.

Ноги мои стали ватными. Я не осел только потому, что мне показалось, что Петр Васильевич, лежавший у стенки, шевельнулся.

Преодолев слабость, я склонился над ним, и увидел нечто такое, что заставило мое сердце бешено заколотиться.

На подушке под ухом старика лежала сережка Веры...

Золотые сережки с александритами я подарил ей на первый наш Новый год. Вере еще пришлось прокалывать в ушах дырочки. До сих пор помню, как она радовалась этому ритуалу посвящения в женщины. И как завидовала ей Светлана Анатольевна, у которой дырочек не было.

Одеревеневшими пальцами я взял сережку, поднес ее к глазам...

Да, это сережка Веры.

Эта сережка Веры воедино связала мою нежную, ласковую кошечку, которую я люблю всем своим сердцем, с истерзанными трупами несчастных стариков...

Мог ли я хоть на секунду поверить в эту связь? Конечно, нет!

Но эта сережка? Этот окровавленный платок на грядке щавеля? А эта бессмысленная в человеческом чреве гречневая крупа?

На первый взгляд бессмысленная. Не далее как вчера, я сказал Вере, что вторую неделю подряд мы едим гречку с мясной подливой. Просто так сказал. Констатировал, можно сказать, факт. Просто констатировал, потому что если мне хочется съесть чего-нибудь вкусненького, я засучиваю рукава и делаю пиццу, пельмени, жарю блины или затеваю пироги. А что? Самому приятно... Творчество, как никак, и самовыражение.

А тут эта гречка в разверстом человеческом чреве... И органы к ней. Поймите: конечно, чужие половые органы - это чужие половые органы. Но покажите любому мужчине отхваченные ножом половые органы, и он увидит в них свои собственные.

"А что если это намек? - думал я, тупо уставясь во чрево бабы Фроси. "Будишь нудить и намекать на убогость меню, останешься без своих драгоценностей"?

Нет, в это невозможно поверить. Почему невозможно? Только сумасшедший мог убить беспомощных стариков. Конечно, это намек сумасшедшего... И какой доходчивый...

Что же делать?

Как что? Жена - это жена. Это женщина от Бога. Надо посмотреть не оставила ли она еще каких-нибудь следов и улик... А потом бежать домой, и звонить в милицию.

Звонить в милицию? Девятьсот девяносто девять шансов из тысячи, что убийства повесят на меня.

Не позвоню - все равно повесят...

И пусть повесят... Не Вере же сидеть... Мать все-таки. И дочка без нее не сможет...

Надо звонить".

- Ты на работу не опоздаешь? - спросила теща с укоризной, когда я сам не свой вернулся в дом с пучком зелени в одной руке и сережкой в другой. Уже девятый час.

Я не ответил, сунул ей в руки сережку и позвонил в милицию. Послушав, меня, Светлана Анатольевна побледнела, схватила Наташу за руку и увела в дальнюю комнату. Вернулась спустя минуту, - взбудораженная, лицо в пятнах, глаза влажные, - и спросила с трудом выговаривая слова:

- Что... теперь... Что теперь будет?

- Похоже, Светлана Анатольевна, мы с вами скоро надолго расстанемся... Если не навсегда, - ответил я и, взяв с аптечной полки картонную коробку с лекарствами, протянул теще.

Скоро вся квартира пахла валерьянкой.

Глава 2. В камере. - Могла или не могла? - Женихи и кровавые мальчики.

В КПЗ я просидел двое суток.

В одиночке.

Милицейские начальники, наверное, решили, что я особо опасный... Или тесть похлопотал. У него связи. И с начальниками, и с их бедой.

Как я и предполагал, убийства бабы Фроси и Петра Васильевича приписали мне. Произошли они примерно в четыре тридцать - пять тридцать утра. Никаких отпечатков пальцев найдено не было. Ни на спинках кровати, ни на прессе для чеснока. Никого из соседей бабы Фроси в ту ночь дома не ночевал. Кроме нас с Верой. Значит, убил я, решил следователь. Не Вера же? Хрупкая двадцати шестилетняя женщина с малым ребенком на руках?

У меня было достаточно времени обдумать случившееся. Обдумать и определиться. Прежде всего, я задался вопросом: могла ли Вера вообще убить? И если могла, то по какой причине?

Моя Вера... Сероглазая, худенькая, на полста килограммов, несколько выше среднего роста.

Моя Вера... Она такая разная.

Она даже выглядит по-разному. В анфас и профиль. На солнце и без него.

В помещении у нее нежное личико, выразительные глаза, чувственные губы. Взгляд смиренно-ласковый, умный. Кошечка, лапушка, да и только. Или львушка, как она себя называет... Я часто любуюсь ею. Вливаюсь в ее глаза всем существом. Вливаюсь и думаю, какая же она красавица! Как мне повезло!