Ва-банк - Анри Шарьер

Анри Шарьер

ВА-БАНК

ПЕРВЫЕ ШАГИ К СВОБОДЕ

— Счастья тебе, француз! Ты свободен. Адиос! — Офицер из охраны каторжного поселения Эль-Дорадо махнул мне рукой, развернулся и пошел восвояси. Так я освободился от своих цепей, в которые был закован эти тринадцать лет.

Я взял под руку Пиколино, и мы сделали несколько шагов по тропинке в сторону селения Эль-Дорадо. Сегодня, 18 августа 1971 года, сидя в старом испанском доме, я отчетливо вижу, слышу, осязаю все, что происходило в тот момент, голос того офицера звучит в моих ушах — четкий и громкий, мускулы мои совершают те же движения, что и 27 лег назад — я поворачиваю голову.

Полночь. Там, снаружи, темная ночь. Нет, не так. Для меня, меня одного, светит солнце. Десять утра. Я смотрю на его плечи, зад — самое захватывающее зрелище, какое я только видел в жизни, — зад моего тюремщика, он удаляется все дальше и дальше. Конец бдениям, подглядыванию, шпионству, которые повторялись изо дня в день, из минуты в минуту и ни на миг не прекращались за последние тринадцать лет.

Последний взгляд на реку, на тюрьму на острове, венесуэльское каторжное поселение, прощальный взгляд на потаенное прошлое, длившееся тринадцать лет, в течение которых я был растоптан, унижен и оскорблен бесчисленное количество раз.

Картинки прошлого, словно кадры кинопленки, возникли из тумана, стелющегося по поверхности воды, чтобы показать мне путь, пройденный мною за эти годы, как на огромном экране. Я отказался смотреть этот фильм. Взяв Пиколино за руку, я повернулся к картинкам задом и увлек его по тропе, стараясь как можно быстрее освободиться от прошлого.

Свобода? Но где? На самом краю света, на затерянном плато, в маленьком поселении в глуши девственных лесов.

Это юго-восточный угол Венесуэлы, вблизи границы с Бразилией, огромное зеленое море с водопадами и бурными потоками, низвергающимися с гор, океан с редкими островками селений, где жизнь замерла с библейских времен; домики, сгрудившиеся вокруг часовни, где ни разу не слышали проповеди о любви к ближнему. Когда эти жители льнули друг к другу, обменивались чем-то, то удивлялись, зачем это их соседи отправились куда-то далеко. Эти люди жили просто и наивно, точно так же, как и их предки столетия назад, свободные от уз цивилизации.

Дойдя до края плато, где начинался поселок Эль-Дорадо, мы остановились, а потом медленно, очень медленно двинулись снова. Я слышал, как тяжело дышал Пиколино. да и сам глубоко вдыхал воздух и осторожно выдыхал, будто боялся, что проживу эти счастливые минуты — первые минуты свободы — слишком быстро.

Широкое плато открылось перед нами — справа и слева чистенькие домики, окруженные зеленью и цветниками. Мы увидели детей. Они подошли к нам, дружелюбно оглядели нас, но не проронили ни слова. Кажется, они понимали, в каком мы сейчас состоянии.

На фасаде первого дома висела маленькая деревянная табличка, перед ним сидела толстая женщина и продавала кофе и арепас, кукурузные печенья.

— Доброе утро, госпожа.

— Buenos dias, hombres..

— Два кофе, пожалуйста.

— Si senores.. — И тучное добродушное создание одарило нас двумя чашками ароматного напитка. Мы выпили его стоя, потому что стульев не было.

— Сколько я вам должен?

— Ничего.

— Как это?

— Мне просто приятно подать вам первый ваш кофе на свободе.

— Спасибо, а где здесь автобус?

— Сегодня выходной, автобус не ходит, но в одиннадцать будет грузовик.

— В самом деле? Спасибо.

Светлокожая черноглазая девушка вышла к нам.

— Входите, садитесь, пожалуйста! — И одарила очаровательной улыбкой.

Мы вошли и разделили кров с дюжиной мужчин, пивших ром.

— Что это твой друг вывалил язык? — спросил один из них.

— Он больной.

— Мы можем ему чем-нибудь помочь?

— Нет, он парализован. Ему надо в госпиталь.

— А кто его кормит?

— Я.

— Он твой брат?

— Друг.

— А деньги у тебя есть, француз?

— Маловато. А как вы узнали, что я француз?

— Здесь все всё узнают быстро. Мы знали, что тебя должны были отпустить вчера, и что ты бежал с острова Дьявола, и что французская полиция искала тебя, чтобы упрятать обратно. Они так и не нашли тебя, хотя заходили сюда, ведь они не могут приказывать в этой стране. Только мы здесь можем присмотреть за тобой.

— Как это?

— А так.

— Что вы имеете в виду?

— На-ка, выпей стаканчик и другу дай.

Подошла женщина лет тридцати, почти черная. Спросила, не женат ли я. «Да, во Франции». — «Живы ли родители?» — «Да, отец».

— Он, наверное, обрадуется, узнав, что ты в Венесуэле?

— Верно.

Потом заговорил худой высокий старик, у него были большие выразительные глаза очень добрые.

— Я попытаюсь объяснить, что значит «присмотреть за тобой». Каким бы запачканным человек ни был, он, если за ним приглядеть, может исправиться. Надо только помогать. Вот почему мы присматривали за тобой в Венесуэле. Мы любим людей и верим в них, с Божьей помощью

— За что, как вы думаете, я сидел на Дьяволе? Наверняка за что-то очень тяжелое, скажете. За убийство там или что-то такое. На самом деле все не так просто.

— Сколько же ты схлопотал?

— Пожизненную каторгу.

— Это все равно, что «вышка». А сколько отсидел?

— Тринадцать. Теперь свободен.

— Забудь все это, hombre. Забудь как можно скорее все свои мучения во французских тюрьмах и здесь, в Эль-Дорадо. Если будешь постоянно вспоминать об этом, в тебе проснется ненависть, начнешь болеть… Только забвение поможет тебе в жизни. Женись поскорее. Женщины в этих краях горячие, сразу дадут тебе и любовь, и детей, и ты забудешь все.

Прибыла попутка. Я поблагодарил этих добрых людей и вышел, ведя Пиколино за руку. В кузове уже сидело человек десять пассажиров. Они уступили нам лучшие места, сразу за водителем.

Пока мы тряслись по ухабистой разбитой дороге, я размышлял о странном венесуэльском характере. Ни у рыбаков залива Пария, ни у солдат из Эль-Дорадо, ни у работяги, разговаривавшего со мной, — ни у кого из них не было образования. Они вряд ли умели читать и писать. Как же они постигли столь трудный смысл христианской морали — прощать людей, нарушивших закон? Как находят единственно верные слова для утешения и поддержки? Как получается, что начальники лагеря в Эль-Дорадо — два офицера и губернатор, образованные люди — выражают те же мысли, что и простой народ: мысли о том, что надо дать каждому шанс поправить жизнь и осмыслить прошлое? Это не могло прийти из Европы, венесуэльцы могли взять это только от индейцев…

И вот мы в Эль-Кальяо. Большей сквер, музыка. Да ведь сегодня 5 июня, национальный праздник. Люди разодеты в самое красивое — толпа в тропиках всегда пестрит белым, желтым, черным, а уж индейцев — их видно сразу. Мы с Пиколино и еще несколько пассажиров вышли. Одна из девушек подошла ко мне.

— Платить не надо, водитель желает вам счастья.

И машина уехала. Я стоял с узелком в одной руке, держа Пиколино другой за его двупалую ладонь, и думал, что делать дальше. У меня было с собой несколько фунтов стерлингов, оставшихся от Вест-Индии, и несколько сотен боливаров, выигранных в тюрьме, а также необработанные алмазы, найденные среди помидорных грядок в садике, который я обустраивал.

Девушка, которая сказала нам, что можно не платить, спросила, куда мы направляемся, и я ответил, что мое заветное желание — найти маленький тихий пансион, чтобы там все обдумать и оглядеться в этой новой для нас жизни.

— Пойдемте ко мне, там и оглядитесь.

Мы вместе пересекли сквер и вышли на грунтовку, вдоль которой стояли низенькие домики из обожженной глины, крыши которых были покрыты жестью. У одного из них остановились.

— Входите, дом ваш, — сказала девушка. Ей должно было быть около восемнадцати.

Мы вошли первыми. Чистая комнатка с земляным полом, круглый стол, несколько стульев и мужчина лет сорока, среднего роста, с густыми черными волосами, с тем же цветом кожи, что и у девушки. И три девушки лет по четырнадцать — шестнадцать.

— Мой отец и сестры, — представила их девушка. — А это иностранцы. Они из тюрьмы Эль-Дорадо, не знают, куда податься. Примите их, прошу вас.

— Заходите, — сказал отец и повторил за девушкой. — Этот дом ваш, садитесь за стол. Голодны? Кофе или ром будете?

Отказываться было неудобно, и я попросил кофе. Дом оказался чистеньким, но по обстановке было видно, что хозяева бедны, как церковные крысы.

— Мария, что привела вас, — старшая. Она заняла место матери, которая бросила нас пять лет назад, уехала с золотодобытчиком. Лучше, если я сам скажу вам об этом первый, чем вы услышите от кого-нибудь.

Мария принесла кофе. Она села напротив меня, рядом с отцом, и теперь я мог рассмотреть ее внимательнее. Три сестры встали за ее спиной. Они тоже меня рассматривали. Мария была настоящее дитя тропиков. Вьющиеся черные волосы, разделенные на пробор посередине, спадали до плеч. Хотя чаще всего степень индейской крови определяется по цвету кожи, тонкие черты ее лица не несли следа явной монголоидной примеси. У нее были большие миндалевидные глаза, очень чувственный рот, блестящие зубы, розовый язык. Белая с цветами открытая блузка не скрывала плеч и части груди, а бюст хорошо угадывался под легкой тканью. Эта блузка, черная юбка и босоножки — все, что она надела по случаю нашего прихода, — видимо, были самые ее дорогие вещи. Губы она подкрасила алой помадой, а две прочерченные черной тушью линии как бы продолжали разрез и без того широко расставленных глаз.