Пришлый - Мария Спивак

М. В. Спивак

Пришлый

Обретший время разгадает мою загадку…

Он был невидим и вездесущ — в том смысле, что умел молниеносно переноситься из точки в точку на любые расстояния — и к нам, в нашу историю, угодил зазевавшись.

Рассказать о нём нельзя даже языком космогонии, ибо и это язык человеческий, беспомощный перед тем, что выходит за рамки людского разумения — но, с другой стороны, лишь бестелесному разуму вкупе с эмоциями его, героя (объект? предмет?) повествования, и можно хоть как-то уподобить, а значит, выбора нет: для разговора, дабы он состоялся, нам просто придётся воспользоваться привычной шкалой понятий, условно отрихтованной под абракадабру множественных вселенных, антиматерий, бесконечности, безвременности…

Надежда постичь его суть призрачна, и всё же — к делу. Про него.

Давным-давно, вечность назад, когда он был мал и несформирован, он уверенно делал то, для чего и был создан, то, что ему и полагалось как части — частице — мощнейшего, сокрушительного потока чистой энергии, а именно, нёсся вперёд с дикой скоростью среди мириадов себе подобных, в сверхтесном порядке общего построения, в эйфоричной сплочённости единого импульса, в упоении собственной сопричастности — так, примерно, мы с вами описали бы то, что чувствовал он.

Он точно не знал, что испытывают другие летящие рядом и сколько их, но практически не сомневался: абсолютно то же самое. Не было у него сомнений и в том, что над ними стоит некий старший, обобщающий разум, который, пусть его существование не доказуемо, управляет всеми их действиями и ощущениями — и ему нравилось, казалось хорошо это счастливое, безудержное бездумие подчинённости.

Вместе, гомогенной ордой, они неостановимо проглатывали пространство, и будто бы соперничали со временем, и обгоняли его — вот только ни время не имело отношения к ним, ни они — к нему. Оно текло, а они пронзали космос и бесповоротно меняли всё на своём пути, и чёрный вакуум просвистывал мимо, и в нём, вакууме, начинало твориться невообразимое — но они не оглядывались назад: видеть различия, а тем более изумляться им не входило в их задачи. Они мчались и преображали миры, и всё — однако этого им вполне хватало, чтобы не распадаться.

Казалось, так будет всегда, но однажды, в один судьбоносный миг, который, едва мелькнув, разделил «только что» и «сейчас» неодолимыми триллионами мегапарсеков — причём настолько явственно, что даже ему, не знавшему ни времени, ни расстояний, стало страшно, — его отдельная, индивидуальная сосредоточенность дала сбой. Внимание на мгновение — на микроскопическую, ничтожную долю мгновения! — скакнуло прочь, вниз и в сторону, где скучно темнело нечто шарообразное, безвидное и пустое… и в следующую секунду он с ужасом обнаружил, что оторвался от плотно спрессованного конгломерата своих товарищей.

Вектор движения против его воли сменился, и вариантов не осталось: он полетел туда, куда повлёк момент импульса — к тёмной безвидной сфере. Он уже потерял к ней интерес, потому что сразу сделался отчаянно одинок и остро застрадал от этого, но одновременно, мало сознавая, что делает, принялся быстро репродуцировать сам себя на лету. Он и не подозревал, что на такое способен, но неожиданный талант пришёлся кстати, и всерьёз запаниковать он не успел.

Очень скоро из малой частицы он превратился в гигантский поток частиц, бойко пульсирующих энергией и готовых нестись вперёд — пусть и с чуть меньшей скоростью и целеустремлённостью по сравнению с потоком родительским. Вероятно, потеря тургора объяснялась изначальной роковой потерей внимания — ведь он воспроизводил не себя первичного, а себя-зеваку, себя-мечтателя, себя-дезертира…

Ему, собственно, была приятна эта новая лёгкая раздумчивость полёта, но, как всё новое, она смущала его и рождала сомнения: не надо ли что-нибудь предпринять, чтобы вернуться в прежнее состояние?

Впрочем, и так, колеблясь, он сумел насквозь пронзить тёмный объект, однако на выходе обнаружилось странное: его начало заносить вбок, траектория движения принялась закругляться, и он, не вполне понимая, хочет того или нет, сделал оборот вокруг пронзённого объекта… и ещё один… и ещё… тем более что объект незаметно превратился из скучного в довольно занятный, поскольку там стал свет, и свет отделился от тьмы.

Заинтригованный, он быстро пристрастился носиться рядом, выписывая в пустом пространстве над бездною красивые замысловатые фигуры.

Он давно размножился до первоначального размера, но всё равно оставался безмерно одинок и, даже чувствуя стимулирующую вибрацию мириадов своих составных частиц, тосковал, что сам уже не является частью чего-то большего. Он маялся отсутствием цели и, как сказали бы мы, коротал время в смутной надежде, что весёлая ватага товарищей вернётся, и подберёт его, и унесёт прочь отсюда, но этого не случалось.

Он ждал.

Безвидный в недавнем прошлом объект, между тем, становился всё привлекательней: вода, которая под твердью, отделилась от воды, которая над твердью, явились суша и моря, суша произвела траву, сеющую семя по роду ее, и по тверди небесной заскользили два великие светила, одно большее, для управления днём, а другое меньшее, для управления ночью…

Всё сие, разумеется, происходило от непрестанного соприкосновения с ним самим, благодаря всемогущей энергии его потока, но поскольку он не постигал своей способности преображать мир, постольку исправно дивился чудесным изменениям. Ему нравилось то, что совершалось: это было хорошо. Отменно хороши были рыбы большие, и всякая душа животных пресмыкающихся, и всякая птица пернатая по роду её, и скоты, и гады, и звери.

Земля закипела, зашумела; на земле стало весело.

Но больше всего ему понравился человек — когда появился и расплодился, и размножился, и наполнил землю, и взялся обладать ею, и владычествовать над рыбами морскими и птицами небесными.

Следует отметить, что, наблюдая людей, он не видел отличия между мужчинами и женщинами, видел лишь, до какой степени эти существа похожи на него — а точнее, на частицы, из которых он состоял — своим стремлением объединяться в конгломераты и нестись куда-то с великой устремлённостью. Он считал их подобными себе, только, к его развлечению, видимыми, и, по-прежнему наворачивая круги вокруг Земли (и неведомо для себя продолжая трансформировать всё, с чем соприкасался), стремился быть к забавным существам ближе, изучить их лучше.

Призрачное, несбыточное желание: он ведь не понимал ни самих людей, ни их физического устройства, ни языка, ни того, чем они занимаются, ни для чего они. Он не знал даже, что они смертны, и не замечал, как одни сменялись другими; все они были для него на одно лицо. Но, случайно или намеренно проходя сквозь них, он менял их судьбы, и они чувствовали его касание и — хотя тоже не могли понять его сути — часто мысленно или вслух обращались к нему за помощью, как того требовало их устройство и природа.

И, действительно, иногда под его воздействием нечто менялось согласно просьбе, или вопреки ей, или вразрез, но и то, и другое, и третье служило для них доказательством его существования и бесконечно усиливало их веру в него, надежду на него, любовь к нему — и эта вера, и надежда, и особенно любовь, вследствие непостижимой взаимосвязи, наполняла его свежей, молодой, сокрушительной силой. Он не улавливал закономерности, но интуитивно что-то такое ощущал (мы помним, что все понятия здесь условны, верно?) — и оттого ещё больше стремился быть рядом с людьми, и прежде всего там, где их скапливалось великое множество и где его отчаянно призывали: на полях сражений, например, в больницах, аэропортах, тюрьмах. На заводах и фабриках, в институтах и театрах ему редко бывало так же комфортно; чувствовалось, что внимание конгрегации отдано чему-то ещё.

Но особенно его привлекали церкви: там воздух звенел не испуганно-истерической, но благостной и покойной, и очень питательной для него, энергией. Там он, продлевая удовольствие, медленно плавал над паствой, или сквозь неё, или — высший пилотаж! — сквозь алмазики слёз на щеках, манившие его блеском (его пролёт обыкновенно осушал влагу и рождал улыбки), и замирал над местами, откуда на одной ноте разноязыкой многоголосицей пронзительно неслось неслышное:

Спаси…

Сохрани…

Прости…

Исцели…

Верни…

Помоги…

И он купался в мучительном наслаждении, потому что ЭТО! БЫЛО! ХОРОШО!…

Мысли молившихся, мысли, которых он не понимал, объединяясь в конгломерат, наполняли его счастьем — и новыми силами, новым желанием действовать, двигаться, и он взмывал под своды храма и, под гулко гудящее снизу: