Седьмая заповедь - Мария Спивак

М. В. Спивак

Седьмая заповедь

Будь он религиозен, он бы признал, что видел, как отлетела её душа.

Он с обострённой явственностью ощутил, что остался в палате один, и в его онемелом, будто выложенном на лёд, мозгу мелькнуло сочувственное: «До чего ж тебе, бедолаге, здесь обрыдло!»

Жена, казалось, побросала дела и вещи — и надоевшее платье отслужившего тела — и, не оглядываясь, умчалась на гулянку в легком прозрачном шифоне нового наряда.

Чего чего, а подобной прыти он от неё не ждал; привык, что его слово первое, а она следит за ним зорким оком.

Но он не успел усмехнуться и укорить: «Эх, Галюша, Галюша», потому что ещё сильней удивился другому: его душа, а точнее, то ссохшееся, зачерствевшее за долгую жизнь место, где душе, по идее, полагалось находиться, вдруг расправилось во всю ширь и до предела наполнилось чем-то ярким, солнечным и сверкающим — как в жару у фонтана, когда взглянешь сквозь брызги на небо и вдохнешь полной грудью. Его охватило шалое торжество — свобода, свобода! — точно бы это не она, а он перескочил невидимую черту и ушёл от погони их всегдашней совместности.

Он был совершенно один, сам по себе, и сладкий жар вольницы, не спрашиваясь, разлился по косточкам, хрящикам, сухожилиям, ребрам и позвонкам, и зазудел в кончиках пальцев, и он некстати возликовал — и тотчас мучительно устыдился: как можно? Ведь только что у него на руках умерла жена. От рака, жестокой и тяжкой смертью. О том, что им пришлось пережить за время её болезни, сейчас не хотелось вспоминать. Хотелось светло и горько думать: «Отмучилась!» и, попирая свой извечный атеизм, верить, что отныне ей будет хорошо в царствии небесном, где она обязательно простит ему всё-всё-всё, даже эту, хотя секундную, но чудовищно подлую эйфорию.

«Это шок», — успокоил он себя и жену, которой медсестра хосписа закрыла глаза и которая теперь глядела в потолок со слепым бесстрастием античной статуи. Ему в её лице всё же почудились упрёк и обида, и он поспешно отвёл взгляд.

«Это скоро пройдет», — пообещал он. — «И тогда я почувствую горе по-настоящему».

Но втайне, в зловонной глубине отстойников проклятой души, он знал, — вот только сию минуту, оставшись наедине с собой, узнал до той степени, чтобы себе же откровенно признаться: этого освобождения и этого ликования он подсознательно ждал полжизни, — с тех пор, как в неё вошла Вероника. Другая женщина.

Банально, да, и не он первый, не он последний. А всё ж таки влюбился до одури и хотел поступить по-честному, не стал врать жене, но та, в фанатичной решимости удержать его, была абсолютно безжалостна в абсолютном перед ним унижении, и… Короче, уйти не получилось, и, следовательно, разлучить их с Галей и освободить его могла только смерть, которой он, — как выясняется, если не кривить душой, — ждал, ни разу за много лет не позволив преступной мысли оформиться…

Его недолгий и неуместный восторг сменился раскаянием и ужасом перед собственной мерзостью.

Будь он суеверен, он бы считал, что сам выпросил у судьбы… что, дар или проклятие? В то далёкое время они с женой, наконец, достигли некоторого благополучия — к приличным зарплатам и трёхкомнатной квартире семь лет как прибавился дачный участок. Живая изгородь выросла и уже соответствовала названию, отгораживала милый маленький домик от соседей, и цвела, и чудесно пахла, — и вот тогда-то, однажды весной, наслаждаясь благоуханием, он ни с того ни с сего подумал: «Теперь не хватает только влюбиться». Фраза двоякая, понимай как хочешь, но именно так, двойственно, он и относился к гипотетической возможности любви: её и хотелось, и кололось. Кололось, впрочем, много сильней, и он, в общих чертах, представлял, чем подобное «счастье» грозит. Да и с женой всё у них шло гладко.

Словом, будь он богобоязнен, то из последних сил противостоял бы сатанинскому искушению, но… ни бога, ни чёрта он, атеист, материалист, научный работник, не боялся и к тому же, чистоплюй, к своему предкризисному возрасту не набрал в вопросах плоти достаточного опыта — видать, оттого и вляпался по полной программе, и по собственной наидобрейшей воле.

Сам предложил коллеге по лаборатории, с которым необременительно приятельствовал, купить участок рядом со своей дачей, дом в дом: там как раз умер старик-владелец. Коллега недавно женился во второй раз по великой любви и новую жизнь рассчитывал строить серьёзно, на века: чтобы и квартира, и машина, и достаток, и ещё дети, в дополнение к сыну-подростку — от первого, очень раннего, брака его молодой жены.

— Свежий воздух нам очень даже кстати, — игриво сказал коллега, дачу купил и Апокалипсис участникам событий обеспечил.

Вероника… У неё был лик мадонны, и на неё хотелось молиться. Он ни разу прежде не встречал женщины, меньше склонной к кокетству, но прямой, почти суровый взгляд её серых глаз отчего-то — может быть, из-за чёрных стрельчатых ресниц, явно прикрывавших тайную бесовщинку? — с первой минуты вызывал у него единственное желание: протянуть руку, повыбрасывать из строгой прически дурацкие шпильки и рассыпать по стройным плечам, по высокой груди, по пьяняще округлым бёдрам её прямые длинные русые волосы, растерзать поцелуем неулыбчивые губы… Скучную одежду, которой она зачем-то тщательно маскировала изгибы своей чудесной фигуры, он, разумеется, срывал раньше, в самом начале фантазий.

После Вероника утверждала, что бесовщинку чуял он один и ни для кого другого её не существовало. Наивная; он-то видел, как на неё реагируют мужики.

На вторую неделю их первого и единственного совместного лета он уже расхаживал с газонокосилкой вдоль забора из рабицы, вдоль кустов, непролазно густых, но не способных спрятать её от него, — они чувствовали друг друга на расстоянии, — и в стратегически выгодных точках останавливался и громко распевал: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я не сплю ночей, о ней мечтая…». Вечерами, уложив детей, они вчетвером ужинали за длинным деревянным столом под яблоней на их с женой участке, лучше обустроенном, и он счастливо позволял вину или водке взять над собой верх и, без слов, без действий, одной бесстыдной откровенностью воровских взоров давал Веронике понять, что нежной страстью, как цепью, к ней прикован — и абсолютно точно знает, что это взаимно, взаимно, взаимно!

…Расстанься с глупой маскою и сердце мне открой!..

Меньше чем через месяц страсть, не столько нежная, сколько алчная и деспотичная, буквально не давала им разлепиться.

Лето, осень, пожар безумия… Они не думали — минутки не находили подумать, — что будет дальше; они просто не разлучались, потому что физически не могли разлучиться. Его жена и её муж, всё понимая, боялись шелохнуться: статус-кво кое-как, еле-еле, но сохранялся, а значит, сохранялась и надежда на «исцеление». Однако чего боишься, то, к сожаленью, и происходит: в октябре любовники объявили своим измученным вторым половинам, что любят друг друга и намерены жить вместе. Муж Вероники, убитый горем, не противился её решению, зато Галя… Она готова была на всё, лишь бы он остался, и вот через эту её раздавленность, распластанность, распятость он, собственно, и не сумел переступить: ведь когда-то он и её очень любил, а потом долго и вполне осознанно что-то с ней созидал… и опять же, дети…

И, если начистоту, ему с трудом представлялось, как это вместо родных сына и дочки с ним рядом будет жить вероникин серьёзный и строгий, весь в неё, отрок…

Он нашёл в себе силы сказать, что не готов бросить семью. Вероника обожгла его взглядом обычно спокойных серых глаз — он до сих пор, спустя жизнь, не мог забыть их немого крика: «Предатель! Предатель! Предатель! Трус!».

Говорят, стыд глаза не выест — ерунда; выест, да ещё как. Только тогда он искренне верил, что со временем всё забудется. Ха.

Злая судьба выбрала его себе в игрушки. Он героически не общался с Вероникой почти два года, хотя знал, что с мужем она, цельная натура, развелась, и это камнем висело на его совести. Коллегу, её рогатого бывшего, он по-прежнему видел на работе, правда, редко: тот перевёлся в другой отдел, а позже, всех удивив, отвалил в Америку по какому-то гранту. Совесть грызла: испортил любимой женщине жизнь, испортил, испортил, разрушил капитально… На щите виноватости (и тайком от себя надеясь удостовериться, что никого другого на горизонте не появилось), он счёл возможным вновь предстать перед Вероникой, и каратистка-страсть тут же с неподражаемой легкостью уложила их на обе лопатки. Они опять стали встречаться, но теперь тайно от его жены: он не имел морального права во второй раз подвергать настрадавшуюся Галю, — да и себя, — тем же терзаниям и унижениям.

Вероника всепонимающе молчала и неудобных тем не затрагивала, не поддаваясь даже на провокации его неосторожных слов и поступков. Он больше всего на свете хотел бы жить с ней и мечтал о нелепых семейных радостях: прийти вечером с работы, налопаться сваренных ею сосисок с горошком и плюхнуться рядышком смотреть телевизор в уютном предвкушении отхода ко сну, — и любил вслух пофантазировать на эти темы… Вероника его будто не слышала — и ни разу не была с ним так же доверчиво нежна, как в начале, в период взаимно-незащищённого угара. Всё же она, казалось, счастливо довольствовалась нечастыми встречами, благодарно принимала его покупки «в дом», не преувеличивая их значения, а когда он разговаривал с ней «как муж», не стремилась напомнить, что он таковым не является, — но через полтора года идиллии объявила, что её сын отправляется в Бостон к отчиму, учиться, а сама она переезжает назад в Петербург, свой родной город.