Мы были высоки, русоволосы… - Николай Майоров

Николай Петрович Майоров

Мы были высоки, русоволосы…

Рисунок художника Н. Шеберстова

1939 г.

Слово о поэте

Иногда мне кажется, что должен существовать кинотеатр, где изо дня в день шли бы суровые кинохроникальные ленты времен Великой Отечественной войны, представляющие самые разные стороны этой народной эпопеи. И какой бы сюжет ни возникал на экране, ему обязательно отыщется «аккомпанемент» в виде того или иного стихотворения, написанного иногда знаменитым, а то и вовсе безвестным поэтом, — так много и в таких разных направлениях сделано было советской поэзией в те годы.

Где начинался этот великий подвиг нашей поэзии?

Пожалуй, даже не в первый день войны, а порой в тех студенческих аудиториях, где бурлили молодые и дерзкие поэты, павшие в первые же месяцы жесточайших боев, не успевшие почти ничего сложить в эту пору, но зато уже на учебной скамье, как принято говорить, трубившие тревогу, звавшие своих сверстников вглядеться и вдуматься в ближайшее будущее.

Они были не столько первыми жертвами войны, сколько первыми ее бойцами, завещавшими потомкам устами автора этой книги — Николая Майорова:

… пусть под именем моимПотомок различит в архивном хламеКусок горячей, верной нам земли,Где мы прошли с обугленными ртамиИ мужество, как знамя, пронесли.

Всего несколько лет поэтического труда досталось на долю Николая Майорова. Его творческий путь был горестно краток. Молоденький, необстрелянный солдат поэзии, он сразу попал в жестокую переделку, и несколько наивная пестрота его ранних стихов стремительно сменялась суровыми и трезвыми нотами присяги на воинскую верность своему времени, своему долгу:

Моя земля — одна моя планета.Она живет среди ночей и звезд.Мне говорят, что путь бойца-поэтаВ ее ночах не очень будет прост.Но я иду.

Есть у Николая Майорова стихи о том, как война украла у астронома, загнанного в бомбоубежище, небо. Но сам поэт не отдал ей, уже подступавшей к нашим границам, неба и звезд своей родины, «зеленого зелья тополей», пенившегося на ее просторах, «лебединой повадки» волжской волны — всего мира, который:

… зовет тебя и дразнит,Как женщина с ума сводящим ртом…

Ему мечталось десятилетиями:

… ходить землей, горячею от ливня,и славить жизнь…

Ему пришлось пройти землей, горячей от взрывов и пожарищ, и отдать за нее жизнь, отдать жизнь ради миллиона жизней. Он с любовью вглядывался в посуровевшее лицо родины:

Бурлаками с звонкой бечевоюшли отлогим берегом вязы.… Дымом потянуло из ложбины,Ветер дол тревожил горячо.Кисти окровавленной рябиныТяжело свисали на плечо.

«Звон» этой туго натянувшейся бечевы слышен в последних стихах поэта, подставившего свои молодые плечи под тяжелый груз, легший на его поколение и на весь наш народ в годы войны с фашизмом.

В одном из стихов Майоров мечтал, «чтобы смерть застала у высот».

Он погиб во время первого большого наступления советских войск — 8 февраля 1942 года. Могила его затерялась, место гибели точно не установлено.

Я не знаю, у какой заставывдруг умолкну в завтрашнем бою…

Могли бы в огромных событиях этих и последующих лет затеряться и сами стихи молодого, почти еще не печатавшегося поэта, известного по большей части лишь своим ивановским землякам и московским студентам, многие из которых разделили его судьбу. Но нашлись у него друзья, которые если не смогли вынести с поля боя его самого, то вынесли память о нем, разбросанные строфы его стихов, не дали им «умолкнуть».

Одни из них влюблено следили за ним еще со школьной скамьи, как его ивановский товарищ, поэт Владимир Жуков, другие принимали участие уже в его первых печатных «дебютах», как тогдашний редактор литературного отдела многотиражки Московского университета (а ныне журнала «Наука и жизнь») Виктор Болховитинов.

Им в первую очередь обязан читатель тем, что может прочесть эту книгу, взволнованно и благодарно войти в поэтический мир Николая Майорова.

В тот мир простой, как лист тетрадный,Где я прошел, большой, нескладныйИ удивительно прямой.

А. ТУРКОВ

Мы

Это время

трудновато для пера.

Есть в голосе моем звучание металла.Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.Не все умрет. Не все войдет в каталог.Но только пусть под именем моимПотомок различит в архивном хламеКусок горячей, верной нам земли,Где мы прошли с обугленными ртамиИ мужество, как знамя, пронесли.Мы жгли костры и вспять пускали реки.Нам не хватало неба и воды.Упрямой жизни в каждом человекеЖелезом обозначены следы —Так в нас запали прошлого приметы.А как любили мы — спросите жен!Пройдут века, и вам солгут портреты,Где нашей жизни ход изображен.Мы были высоки, русоволосы.Вы в книгах прочитаете, как миф,О людях, что ушли, не долюбив,Не докурив последней папиросы.Когда б не бой, не вечные исканьяКрутых путей к последней высоте,Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,В столбцах газет, в набросках на холсте.Но время шло. Меняли реки русла.И жили мы, не тратя лишних слов,Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устныхДа в серой прозе наших дневников.Мы брали пламя голыми руками.Грудь раскрывали ветру. Из ковшаТянули воду полными глоткамиИ в женщину влюблялись не спеша.И шли вперед, и падали, и, елеВ обмотках грубых ноги волоча,Мы видели, как женщины гляделиНа нашего шального трубача.А тот трубил, мир ни во что не ставя(Ремень сползал с покатого плеча),Он тоже дома женщину оставил,Не оглянувшись даже сгоряча.Был камень твёрд, уступы каменисты,Почти со всех сторон окружены,Глядели вверх — и небо было чисто,Как светлый лоб оставленной жены.Так я пишу. Пусть неточны слова,И слог тяжел, и выраженья грубы!О нас прошла всесветная молва.Нам жажда зноем выпрямила губы.Мир, как окно, для воздуха распахнутОн нами пройден, пройден до конца,И хорошо, что руки наши пахнутУгрюмой песней верного свинца.И как бы ни давили память годы,Нас не забудут потому вовек,Что, всей планете делая погоду,Мы в плоть одели слово «Человек»!

1940

Август

Я полюбил весомые слова,Просторный август, бабочку на рамеИ сон в саду, где падает траваК моим ногам неровными рядами.

Лежать в траве, желтеющей у вишен,У низких яблонь, — где-то у воды,Смотреть в листву прозрачнуюИ слышать,Как рядом глухо падают плоды.

Не потому ль, что тени не хватало,Казалась мне вселенная мала?Движения замедленны и вялы,Во рту иссохло. Губы как зола.

Куда девать сгорающее тело?Ближайший омут светел и глубок —Пока трава на солнце не сгорела,Войти в него всем телом до пределаИ ощутить подошвами песок!И в первый раз почувствовать так близкоПрохладное спасительное дно —Вот так, храня стремление одно,Вползают в землю щупальцами корни,Питая щедро алчные плоды(А жизнь идёт!), — всё глубже и упорнейСтремление пробиться до воды,До тех границ соседнего оврага,Где в изобилье, с запахами вин,Как древний сок, живительная влагаКлючами бьёт из почвенных глубин.

Полдневный зной под яблонями таетНа сизых листьях тёплой лебеды.И слышу я, как мир произрастаетИз первозданной матери — воды.

1939

Творчество

Есть жажда творчества,Уменье созидать,На камень камень класть,Вести леса строений.Не спать ночей, по суткам голодать,Вставать до звёзд и падать на колени.Остаться нищим и глухим навек,Идти с собой, с своей эпохой вровеньИ воду пить из тех целебных рек,К которым прикоснулся сам Бетховен.Брать в руки гипс, склоняться на подрамник,Весь мир вместить в дыхание одно,Одним мазком весь этот лес и камниЖивыми положить на полотно.Не дописав,Оставить кисти сыну,Так передать цвета своей земли,Чтоб век спустя всё так же мяли глинуИ лучшего придумать не смогли.

1940