Из дома никому не выходить - Станислас-Андре Стееман

I

Дорогая Аделия

— Кроппинс! — позвала миссис Аделия Пламкетт.

— Мэм? — откликнулась Кроппинс, комкая в руках передник с оборочками.

— Вы заменили увядшие цветы свежими?

— Да, мэм.

— Вы отнесли букет в голубую комнату?

— Да, мэм.

— Вы поставили бургундское согреваться и шампанское замораживаться?

— Да, мэм.

— Вы зажгли фонарь над крыльцом?

— Да, мэм.

— Открыли ворота?

— Да, мэм. Чего там, может являться! — не удержавшись, воскликнула Кроппинс. — Ему все понравится.

Миссис Аделия Пламкетт, которую вывели таким образом на чистую воду, хотела было поставить Кроппинс на место, приказав ей держать свои комментарии при себе. Но поползновение так и осталось поползновением. Она знала, что не способна применить хоть какую-нибудь власть.

— Мэм больше во мне не нуждается до часа «Ч»? — упорно гнула свое Кроппинс.

На этот раз миссис Аделия Пламкетт почувствовала, как краска стыда заливает ей лицо до самых корней волос.

— Не смейте так нахально со мной разговаривать, Кроппинс! — на одном дыхании выпалила она неожиданно для себя самой. — Вы забываетесь. И нечего тут глаза на меня таращить. Лучше идите на кухню и помогите миссис Банистер. Ей одной не справиться.

Кроппинс не могла прийти в себя от изумления.

— Надо же, старуха требует проявлять к ней уважение! — минутой позже объявила она миссис Банистер, которая надрывалась у плиты. — Я так думаю, что очень скоро дам объявление в «Селькиркский Независимый» и поищу себе местечко у настоящей герцогини.

Миссис Аделии Пламкетт, пасторской дочери и пасторской вдове, было уже под пятьдесят, и она считала себя вдвойне обделенной многими, в том числе и чувственными, радостями, которых нормальная здоровая женщина вправе ожидать от жизни.

В самом деле, ей не исполнилось еще и шестнадцати, когда ее отец, преподобный Мердок, невовремя вошел в комнату и застал девицу в чем мать родила: она как раз собиралась примерить купленную тайком кружевную сорочку. В первую минуту мистер Мердок не сказал ничего. Мистер Мердок вообще никогда ничего не говорил сгоряча. Он ограничился тем, что конфисковал кружевную сорочку, которую впоследствии превратили в тряпку для вытирания пыли. Зато два дня спустя объявил о своем намерении выдать Аделию замуж как можно раньше и, само собой разумеется, за праведника, испытывающего не меньшее отвращение к греху, чем он сам. «За вашего викария?» — тревожно спросила миссис Мердок, не зря прожившая рядом с преподобным тридцать лет и научившаяся угадывать его мысли. «Вот именно, за моего викария! За Пламкетта. Его родителям принадлежит половина Грин Хиллз». Напрасно миссис Мердок, которую тоже выдали замуж слишком рано, твердила о том, что Аделия еще совсем ребенок. Мистер Мердок оказался непреклонен: он считал, что яблочко надо сгрызть, пока не сгнило, причем изрекал эту истину на гэльском наречии, дабы не шокировать Аделию.

Назавтра же, не откладывая дела в долгий ящик, мистер Мердок перешел в наступление. Зажав мистера Пламкетта в угол, он принялся выкладывать ему сплетни, — впрочем, от начала до конца выдуманные им самим, которым сам он, конечно, не верил, но которые все-таки могли запятнать доселе безупречную репутацию девушки. Напрасно мистер Пламкетт, от рождения страдавший легким заиканием, пытался вставить хоть словечко. Мистер Мердок, с суровым видом, какого никто у него прежде и не видывал, внезапно спросил в упор, правда ли то, что он, Пламкетт, поглядывает на Аделию с большим интересом, чем следовало бы доброму христианину? Кстати сказать, мистер Пламкетт ничего такого за собой никогда не замечал. Но человек редко сам обращает внимание на то, что застегнулся не на ту пуговицу. Первыми это обнаружат другие. Мистер Пламкетт, из любви к истине, признал свою вину. Аделия была очень мила, и вид ее прелестей, — к стыду своему, он вынужден был в этом признаться, незаметно для него самого ввел его в искушение. Однако он клянется честью, что больше такое никогда не повторится.

Мистер Мердок, глубоко возмущенный, не ожидал такого поворота дел и ясно дал это понять. Каким образом мистер Пламкетт рассчитывает вернуться на пути Господни? Каким чудом мистер Пламкетт предполагает внезапно ослепнуть и оглохнуть и перестать замечать Аделию, когда одного только шороха ее юбок достаточно для того, чтобы в тот же миг прервать его беседу с всевышним? Мистер Пламкетт, глубоко опечаленный, признался в том, что пока над этим не задумывался и всецело полагается на волю Провидения. Мистер Мердок на такую удачу и не рассчитывал. Явно вдохновившись, он процитировал тот стих из Библии, из которого следовало, что человек страстно жаждет лишь того, чего лишен, и потому физическое обладание позволяет духу свободно воспарить. Иными словами, он готов был поручиться, что мистер Пламкетт перестанет мечтать об Аделии в тот самый день, как на ней женится.

Мистер Пламкетт, которому в это время в спину больно впивался край пюпитра, мечтал только о том, чтобы вновь обрести свободу передвижения. На карту была поставлена его честь — а вместе с ней и его будущее. Он сдался безоговорочно.

Со своей стороны, Аделия, в тот же вечер узнавшая о том, какая судьба ее ждет, уже не без удовольствия подумывала о скорой свадьбе. Конечно, она мало знала мистера Пламкетта. Конечно, он изъяснялся не совсем уверенно, и его речи не всегда бывали вполне внятными. Конечно, она предпочла бы пастору офицера конной гвардии и созерцательной натуре — пылкий темперамент. Но в шестнадцать лет кажется, будто всякая перемена — непременно к лучшему. У нее будет собственный дом, она сможет носить платья по своему вкусу, читать книги, которые сейчас ей читать запрещают, ложиться и вставать так поздно, как ей захочется, купаться голышом и покупать себе сколько угодно кружевных сорочек.

Аделии быстро пришлось расстаться с иллюзиями. Дом, о котором она мечтала, ее дом, был уже занят, в нем жили — и правили им — три сестры ее мужа. Жене пастора, как указали Аделии в тот самый день, когда ей вздумалось нарядиться в муслиновое платье в цветочек, следует одеваться подобно всем пасторским женам, то есть без лишнего кокетства и как можно скромнее. Чтение каких-либо книг, помимо Священного Писания, могло, принимая во внимание юный возраст Аделии, неблагоприятно сказаться на ее суждениях. А что касается того, чтобы купаться голышом и носить кружевные сорочки… Для купания, прежде всего, неплохо бы иметь ванну, а сорочки она могла бы покупать — и надевать — только втайне от всех, только ради собственного удовольствия. Ко всему прочему, здоровье у мистера Пламкетта оказалось слабым, у него были больные почки, печень и сердце, что вызывало тягостную необходимость соблюдать одновременно три различных диеты. Малейшее противоречие, любое непривычное усилие могли пагубно сказаться на его состоянии — как днем, так и ночью.

Под родительским кровом Аделия скучала и томилась примерно восемь часов в день. Под супружеским она делала это двадцать четыре часа в сутки. Послеобеденное время было строго расписано: то прием у дам-патронесс, то посещение рукодельных мастерских, устроенных с благотворительной целью, то марш солидарности, то распределение продуктов и одежды между особо нуждающимися, да еще уроки игры на фисгармонии, да еще контроль за яслями, а от пяти до семи — сводки. Точно так же были расписаны заранее и вечера: в понедельник вечером мистер Пламкетт в общих чертах набрасывал свою воскресную проповедь; во вторник вечером писал вступление; в среду вечером переходил к сути дела; в четверг вечером искал противоречия и сердито их опровергал; в пятницу вечером переходил к заключительной части; в субботу вечером он вслух и непременно в присутствии всей семьи читал все целиком; в воскресенье, произнеся, наконец, свою проповедь, просил близких высказать искреннее и обоснованное мнение. (Если хорошенько вдуматься, это был самый безрадостный вечер за всю неделю…)

Вполне естественно, что после десяти лет подобного существования Аделия не в меру заинтересовалась полковником Бабблом, ушедшим в отставку из Индийской армии и поселившимся в соседнем доме. Стена между их владениями была необычайно низкой, а полковник — необычайно высоким. В первый же раз, как новый сосед принялся поливать венерины башмачки в своем саду, он щедро оросил щиколотки миссис Пламкетт, и это происшествие дало ему повод для великолепной шутки, над которой он сам же первый и засмеялся. Миссис Пламкетт втайне испытала волнение. Полковник Баббл, хотя и несколько багровый из-за пристрастия к крепким напиткам, лишь незначительными деталями отличался от ее идеала мужчины. У него были смеющиеся глаза, бойкий язык, и — вскоре миссис Пламкетт с совершенно восхитительным чувством стыда в этом убедилась — он не прочь был дать волю рукам. Полковник Баббл с жаром рассказывал про охоту на тигров (при этом редко успокаиваясь на том, чтобы застрелить одного-единственного зверя), о сражениях, где один бился против десяти, и о закатах солнца над Гангом. Случалось ему также показывать фотографии, сделанные с натуры перед тем, как он убил тигра, или после того, как истребил врага. Миссис Пламкетт в течение целых трех недель мужественно сопротивлялась таким непобедимым чарам, но в Рождество, отбросив колебания, перешагнула разделявшую их стену и объявила полковнику, что готова последовать за ним, куда ему будет угодно, пусть даже на край света. (Впрочем, она вроде бы явно предпочитала край света.) Полковник, совершенно ошеломленный, от удивления разинул рот и чуть не упал. Он ведь никогда ничего себе не позволял, кроме легких вольностей — так, по-соседски. И больше всего боялся осложнений. Не зная, куда деваться, он усадил Аделию за стол, поставил перед ней чашку цейлонского чая (лично им привезенного оттуда), отправился звонить соседям и вежливо, но твердо попросил пастора Пламкетта прийти к нему и увести свою жену, пока она не простудилась.