Исповедь графомана - Виктор Славкин

Виктор Славкин

Исповедь графомана

«Меня зовут Александр Сергеевич. Фамилия… Впрочем, фамилия значения не имеет. Она ничего не объяснит в моей истории, в то время как имя и отчество имеют к делу непосредственное отношение. Я писал стихи, писал много, упорно, хотел стать поэтом. В конце концов несколько моих стишков тиснули в одном тоненьком журнальчике. С трепетом ожидал я откликов. Первый же знакомый, которого я встретил на улице, по поводу моих стихов сострил: «Александр Сергеевич, но не Пушкин». А кто из поэтов может сказать про себя, что он Пушкин?.. Однако мысль, что именно я – не Пушкин, почему-то повергла меня в глубокое уныние. Придя домой, я сел за письменный стол, положил перед собой чистый лист белой бумаги. «Пушкин, Пушкин,- бубнил я про себя,- вот сейчас возьму перо, разгоню его как следует в воздухе и всем назло – хоп! – чиркну что-нибудь пушкинское». Я взглянул в окно, сделал для себя вид, что слегка задумался, и небрежно, однако стараясь при этом подражать пушкинскому почерку, написал: «Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты».

И, боже, что испытал я в этот миг!..

Тело мое вдруг сделалось невесомым, будто его внутреннее пространство заполнилось необыкновенно легким веществом, влекущим меня вверх. Видно, для человека, хоть раз пробовавшего писать стихи, в пушкинских строках, в путях, по которым бежит перо, эти строки повторяя, содержится сладкое и опасное вещество, отрывающее дух от тела,- и я взлетел! Рука же моя, отделенная от меня, оставалась трепетать над только что написанными словами, как трепещет вырвавшаяся из клетки птица, на секунду задержавшись на подоконнике, за которым сад и небо, прежде чем в эти сад и небо сорваться. Миг – и моя птица сорвалась туда. Еще миг – и все шесть строф стихотворения, написанные характерным летящим пушкинским почерком, лежали передо мной. Еще в детстве, когда за полное отсутствие слуха я был вышиблен из музыкальной школы, меня посетила догадка, что если удачно поймать момент, ну, скажем, миг между днем и вечером, когда уже не светло, но лампу зажигать еще рано, так вот, если в этот момент уверенно подойти к роялю, небрежным движением откинуть крышку, красиво взмахнуть руками и внезапно, быстро бросить руки на клавиши,- можно вдруг, без остановки, от начала до конца сыграть все сонаты Фредерика Шопена. Дело вовсе не в слухе и не в музыкальном образовании, главное – найти момент. Даже не момент – промежуток, паузу, зазор между двумя моментами, когда провидение, двигающее людскими судьбами, как бы моргает. Вот тут-то можно обмануть судьбу и одним ударом стать великим музыкантом, полководцем, поэтом – кем хочешь!

Сквозь стихи, только что возникшие под моей рукой, я увидел очертания своей судьбы. Мне ослепительно сверкнула щель между мигом и мигом моей жизни, щель, через которую можно скользнуть в иную жизнь, не свою… Я решил, что отныне сделаю все, чтобы эта щель не пропала, а наоборот, расширилась, раздалась – и я скользну туда, и меня никто не остановит, не схватит за руку, потому что к тому времени моя судьба меня не узнает. Я так ее запутаю, заморочу голову, пущу пыль в глаза… Каждый день пушкинским почерком я буду переписывать те стихи из полного собрания сочинений или те письма, которые Пушкин писал именно в этот день сто с лишним лет тому назад, буду ходить по Ленинграду только теми маршрутами, которыми ходил он, заходить в те особняки, бывшим хозяевам которых он наносил визиты, в конце концов отращу бакенбарды, завью волосы, сошью длинное пальто с пелериной, сделаю трость орехового дерева – все как он, все как у него!..

И когда-нибудь, когда-нибудь, глядя, как легкой рукой я покрываю чистый лист сверкающими строками, загипнотизированное провидение потеряет бдительность и позволит мне, Александру Сергеевичу не-Пушкину, вернее, даже не мне, а перу моему, разогнавшемуся на стремительных росчерках, раззолотившемуся от высоких слов, позволит ему приписать к пушкинским стихам еще одну-две строфы, столь же прекрасные, как и те, что будут написаны выше. И может быть, а может быть… страшно подумать!., может быть, и дальше все пойдет, пойдет, понесется… Стихи, поэмы, сказки, проза, эпиграммы – и уже все мое, мое, мое! – и я, наконец, смогу снова вернуться к своему почерку, сбрить бакенбарды, покончить со всем этим маскарадом, гордо сказать: «Нет, я не Пушкин, я другой» – и начать новую, свою соОственную, не похожую ни на какую другую жизнь.

А пока…

А пока после того, что испытала рука моя, мои тело, голова, душа моя, мне как божий день стало ясно, что, если на свете существуют такие строки – «Я помню чудное мгновенье»,- возиться со своими стихами не имеет никакого смысла. Я зачеркнул свое прошлое. Чем заполнить будущее, сделалось мне теперь совершенно ясным. О, это был нелегкий путь!.. Казалось бы, к моим услугам все десять томов полного собрания сочинений А. С. Пушкина. Ни один наркоман не имеет под рукой такого количества своего излюбленного наркотика. Но чем я расплачивался за это!.. Долгими ночами я сидел за изящным столиком пушкинских времен (я выменял его у одной старушки на финский раздвижной обеденный стол), изредка вскидывал курчавую голову к потолку, и снова склонялся над листом толстой желтоватой бумаги (я купил ее у девяностовосьмилетнего старика, в юности он мечтал стать писателем, но так и не решился измарать ни одного листа), и чиркал в нем длинным гусиным пером (время от времени мне приходилось ездить за этими перьями в деревню). СCоседи, свершавшие свой ночной путь к узенькой дверце в конце коридора, проходя мимо моей двери, видели под ней полоску света и, естественно, не могли не заглянуть в замочную скважину – чем же там занимается их странный сосед?.. Утром на нашей коммунальной кухне меня встречали их шуточки типа: «Александр Сергеевич, вы сегодня опять «Я помню чудное мгновенье» написали?..» «А «Семнадцать мгновений весны»- это тоже ваше?..» Выхватив из духовки недопеченную картошку (всем известно, что печеная картошка – любимое блюдо моего кумира), я выбегал из кухни, вслед мне неслось: «А духовку за вас гасить кто будет – Пушкин?» Я перестал пользоваться кухней. Ел, что придется и где придется. Чаще всего я заходил в пирожковую на Невском, где-то я прочитал, что в этом доме на балах не раз бывал Александр Сергеевич…

Любил я также посидеть в буфете кинотеатра «Баррикада». Вальяжно расположившись за шатким столиком, пожевывая бутерброд с пластмассовым сыром, заедая его зелененьким жухлым яблочком, я представлял

Французской кухни лучший цвет,И Страсбурга пирог нетленныйМеж сыром лимбургским живымИ ананасом золотым.

Быть может, в этом самом кубе пространства, принадлежавшем французскому ресторатору мсье Талон, в этом самом воздушном объеме лет сто пятьдесят тому сидел курчавый господин и маленькой серебряной вилочкой пытался подцепить ломтик лимбургского сыра… Нынче же здесь сижу и блаженствую я. И мне вовсе не мешают выстрелы, доносящиеся из зрительного зала, где идет очередной детектив – эти выстрелы кажутся мне хлопаньем пробок от шампанского, и я даже понемножку хмелею…