Любовь под вязами (Eugene ONeill. Desire Under the Elms) - Юджин О'Нил

Юджин О'Нил

Любовь под вязами

Пьеса в трех действиях

Действующие лица

Эфраим Кэбот.

Симеон |

Питер } его сыновья.

Эбин |

Абби Патнэм.

Девушка.

Скрипач.

Шериф.

Фермеры-соседи.

Действие происходит в Новой Англии на ферме Эфраима Кэбота в 1850 году. Перед домом — каменная стена с деревянными воротами, за которыми — дорога в деревню. Дом еще в хорошем состоянии, поблекли лишь ставни, выкрашенные когда-то в зеленый цвет, да посерели стены от времени и непогоды. По обе стороны дома — два огромных вяза, они распростерли свои ветви над домом, как бы защищая его и подавляя одновременно. В них есть что-то от изнуряющей ревности, от эгоистической материнской любви. От каждодневного общения с обитателями дома в них появилось нечто человеческое. В ясную безветренную погоду они напоминают женщин, которые устало склонились над крышей и сушат волосы под лучами солнца. Когда же идет дождь — их слезы монотонно капают на крышу и, скатываясь вниз, исчезают в гальке.

Тропинка от ворот, огибая правый угол, ведет к узкому крыльцу. На втором этаже два окна — там спальни Эфраима Кэбота и его сыновей; на первом этаже — два окна побольше: кухня и гостиная. Шторы в гостиной всегда опущены.

Действие первое

Картина первая

Начало лета 1850 года. Все застыло в безветрии. В небе полыхает закат. Лучи уходящего солнца огнем зажгли верхушки вязов, но дом, укрытый их ветвями, выглядит мрачным и призрачным.

Открывается дверь, и появляется Эбин; спустившись с крыльца, он останавливается и смотрит направо на дорогу. В руке у него колокол, которым он оглушительно звонит. Перестав звонить, поднимает голову и в каком-то недоуменном благоговении долго смотрит на небо.

Эбин. Господи, до чего красиво!

Ему двадцать пять лет. Он высок, мускулист, у него приятное с правильными чертами лицо, выражающее непокорность и настороженность. Взгляд черных глаз напоминает взгляд загнанного, но не покорившегося зверя. Каждый день ему представляется клеткой, из которой он не в состоянии вырваться. У него черные усы и небольшая, чуть вьющаяся бородка. На нем грубая одежда фермера. Насмотревшись на закат и хмуро оглядевшись вокруг, он с остервенением плюет на землю и уходит в дом. С полевых работ возвращаются Симеон и Питер. Они значителъно старше своего сводного брата — Симеону тридцать девять лет, Питеру тридцать семь. Братья такого же высокого роста, крепко сколочены, широкоплечи и тяжеловесны; на вид они простоватее, грубее Эбина, но хитрее и практичнее. Многолетний физический труд несколько ссутулил их. С ног до головы испачканные землей, пропахшие ею, они тяжело ступают в своих тяжелых ботинках, к которым прилипли комья грязи. Остановившись у дома, братья поднимают головы и смотрят на небо, опираясь на мотыги. Жестокое выражение их лиц смягчается.

Симеон (восхищенно). Как полыхает!

Питер. Да.

Симеон (как бы думая о своем). Восемнадцать лет пролетело.

Питер. Чего?

Симеон. Восемнадцать лет, как Джен умерла, жена моя.

Питер. Я и забыл.

Симеон. А я вот не могу; все вспоминаю да вспоминаю. Тоска грызет. Волосы какие у нее были длинные-предлинные, как лошадиный хвост, и желтые-желтые, чистое золото.

Питер (безразлично). Да, преставилась. (Молчание.) А на Западе, золото, Сим, золото.

Симеон (все еще любуясь закатом, отрешенно). В небесах-то как полыхает.

Питер. По всему, это — знак! (Воодушевляясь.) Золото на небе — золото на Западе; золотые врата. Калифорния… Золотой Запад — золотые россыпи, Сим!

Симеон (в свою очередь воодушевляясь). Говорят, там золото под ногами — только подбирай. Прямо сокровище Соломона.

Еще некоторое время оба смотрят на небо, затем, опускают головы.

Питер (с горечью). А здесь же — камень на камне: что земля, что стены. Год за годом возводим их для него — я, ты, Эбин. И все для того, чтобы он замуровал нас в них!

Симеон. Мы вкалываем, силы тратим, годы! Холим эту проклятую землю. (Злобно топает ногой.) И все ради его доходов.

Питер. Если бы мы холили ее в Калифорнии — в каждой борозде отваливали бы по слитку золота!

Симеон. Калифорния далеко; почти на другом краю земли. А все же надо прикинуть…

Питер. Мне было бы нелегко бросить все это, где каждый клочок земли полит нашим потом!

Сидят в раздумье. Эбин выглядывает из окна кухни, прислушивается.

Симеон. Э-хе-хе! Может, он того… помрет скоро.

Питер. Кто знает?!

Симеон. А может, он уже… помер?

Питер. Трудно сказать…

Симеон. Уж два месяца, как от него ни слуху ни духу.

Питер. Вот в такой же вечер он и уехал. Ни с того ни с сего подхватился, и прямо на Запад… Что-то тут неладно… Он никогда не уезжал, разве что в деревню. Тридцать лет, а то и больше не покидал он ферму. С самой женитьбы на матери Эбина. (После паузы, зло.) А что если объявить его сумасшедшим? Суд признал бы.

Симеон. Он быстро всех судей скрутит. И труда ему не составит. Они ни за что не поверят, что он сумасшедший. Нет, придется ждать, пока помрет.

Эбин (со злорадной усмешкой). Чти отца своего!

Симеон и Питер, вздрогнув, смотрят на брата. (Ухмыляется; затем мрачно.) Я молюсь, чтобы он умер.

Симеон и Питер продолжают в изумлении смотреть на Эбина. (Как ни в чем не бывало.) Ужин готов.

Симеон и Питер (вместе). Эх-эх!

Эбин (глядя на закат). До чего красиво, господи!

Симеон и Питер (вместе). Золото — там. На Западе.

Эбин. Где — там?

Симеон и Питер (вместе). В Калифорнии!

Эбин. Ха! (Смотрит на них отсутствующим взглядом, затем медленно.) Ну ладно. Ужин стынет. (Скрывается на кухне.) Симеон (облизывая пересохшие губы). Я голоден.

Питер. Копченой свининой пахнет.

Симеон. Свинина — это хорошо.

Питер. Свинина есть свинина!

Они идут, задевая друг друга, плечо к плечу, как два вола, которые торопятся в хлев — к отдыху и корму. Огибают дом справа и скрываются; слышен скрип открываемой двери.

Картина вторая

Гаснет закат, наступают сумерки.

Видна кухня, посередине стол, сколоченный из сосновых досок, на нем три тарелки, свеча, буханка хлеба и кувшин с водой. Четыре грубых деревянных стула. В правом дальнем углу плита, в центре задней стены плакат, на котором изображен корабль и напечатано крупным шрифтом: "Калифорния". Посуда развешена на гвоздях, вбитых в стену. Чисто, прибрано, но чистота эта — казарменная, не домашняя, здесь не чувствуется женской руки.

Симеон и Питер, протиснувшись на кухню, грузно опускаются на стулья. Эбин берет с плиты отварной картофель со свининой, ставит на стол и присоединяется к ним. Все трое едят, не произнося ни слова. Симеон и Питер — торопливо, как звери, Эбин — нехотя, без аппетита, изредка бросая на них неприязненные взгляды.

Симеон (неожиданно обращается к Эбину). Послушай! Ты не должен о нем так говорить.

Питер. Ты несправедлив.

Эбин. Что говорить?

Симеон. Ну молиться, чтобы он умер.

Эбин. А вы разве не молитесь?

Молчание.

Питер. Послушай! Он наш отец.

Эбин (яростно). Но не мой!

Симеон. Вот ты — разве ты разрешил бы говорить о твоей матери такое, а?

Грубо ухмыляются.

Эбин (побледнев). С ним у меня нет ничего общего, а у него — со мной.

Питер. Подожди, доживешь до его лет.

Эбин. Я — в маму! Каждой каплей крови.

Симеон и Питер смотрят на Эбина с равнодушным любопытством.

Питер (как бы вспоминая). Слов нет, она была добрая и ко мне и к Симу. Она была доброй мачехой.

Симеон. Она была добра ко всем.

Эбин (встает и в смущении неловко кланяется каждому из них). Спасибо на добром слове. Большое спасибо. (Садится.)

Питер (после молчания). Она и к нему была добра.

Эбин (резко). И в знак признательности он убил ее!

Симеон (философски). Никто никого не убивает. Убивают обстоятельства. Вот кто!