Кочевники поневоле - Майкл Гелприн

Майк Гелприн

Кочевники поневоле

Глава 1

Октябрь. Курт

Заслон покинул кочевье ранним утром. Оскальзываясь в чавкающей под сапогами октябрьской хляби, шестнадцать человек пересекли убранное картофельное поле, один за другим перемахнули через узкий мутный ручей и вышли к опушке.

Отсюда начиналась земля ноября, ничья, или, как говорил командир заслона Мартин Бреме по прозвищу Железный Мартин – нейтральная.

На опушке традиционно задержались, на минуту замерли, прощаясь перед долгим расставанием с кочевьем, с оставшимися в нём семьями и друзьями. Курт Бауэр хмуро глядел исподлобья на едва различимые отсюда кибитки. Семьи у него не было, больше не было, после того как девять месяцев назад погиб старший брат Отто. Друзей тоже не было, не сложилось как-то: мешали природная замкнутость и немногословная, мрачноватая угрюмость. Так что прощаться, по сути, было не с кем, и если из заслона Курт не вернётся, оплакивать его будет некому. Разве что пастор Клюге скажет десяток слов с амвона за упокой души раба Божьего, да склонят головы те, кто эти слова услышит.

Мартин Бреме махнул рукой, запалил смоляной факел и двинулся в глубь леса. Гуськом, в затылок друг другу, заслон запетлял вслед за ним по мшистой, пружинящей под ногами тропе.

Оранжево-жёлтый диск Сола на юге оседлал верхушки деревьев, затем утонул в них, превратив белёсую морось октябрьского утра в сумерки. Однако вскоре на востоке посветлело, а ещё через час на небосвод тусклой серебряной монетой выплыл Нце. Его лучи растолкали хмурую вязь сумерек, и Железный Мартин, затушив факел, ускорил шаг. Ветви покачивались по сторонам, шелестели полумёртвыми листьями. Небо мало-помалу из свинцового становилось бледно-серым. Тропа сузилась, потом и вовсе закончилась. Заслон рассыпался цепью. Места были знакомые, каждый год хоженые, можно сказать, обжитые.

К полудню, когда Нце умостился в зените, лес оборвался в поле. Сжатые поля шли отсюда на запад сплошной полосой, ячменные, пшеничные, ржаные. Через них, размытых ноябрьскими дождями и побитых градами, проходил самый трудный участок пути, и Мартин Бреме зычно прокричал «Привал!».

Костёр разложили на опушке, дали прогореть хворосту, сдобрили увесистыми поленьями и расселись вокруг. Толстый, с одутловатым мясистым лицом, Густав Штольц прикопал в золу полведра картошки, вбил по краям кострища вертикальные колья, приладил между ними перекладину с перекинутой через неё дужкой котелка. Адольф Хайнеке и Фриц Кох приволокли от ближнего ручья бадью с проточной водой, и Штольц, отдуваясь, принялся кашеварить.

Привалившись спиной к стволу лапчатой ели, Курт думал о Бланке, гордой девочке из раннего сентября, в которую его угораздило влюбиться, когда сопровождал в лето обоз с зерном. У Бланки были золотистые вьющиеся волосы, шальные серые глаза и ямочки на щеках. Ещё у неё были прекрасные перспективы выйти замуж за августита, а то и за человека июля, и тем самым пополнить собой число избранных, тех, кому Бог велел жить в неге и богатстве, не трудясь на полях, не добывая руду в магнетитовых шахтах и не охотясь.

В следующий раз октябрьские обозы пойдут в лето через год. Однако ещё неизвестно, кого пастор Клюге назначит в сопровождающие. Не говоря о том, что неизвестно, будет ли Курт через год жив. Отношения с людьми декабря в последнее время обострились, декабриты всё чаще атаковали октябрьские заслоны, а бывало, обходили их и добирались до самих кочевий в лютых набегах. Родителей Курта убили год назад – застрелили, когда они выбирались из горящей кибитки, а спустя три месяца в заслоне погиб брат Отто.

– Давай, парень. – Густав Штольц протянул миску с пшёнкой и шмат копчёной зайчатины. – Наворачивай, кто знает, когда удастся пожрать в следующий раз.

Курт благодарно кивнул и принялся наворачивать. Пшёнка была хороша, а мясо оказалось жестковатым. Видимо, рогатого зайца застрелили в период гона, когда запасы жира вовсю растрачиваются в бесконечных отчаянных спариваниях.

– Через десять минут выходим! – крикнул от костра Мартин Бреме. – Оружие проверьте.

Курт за ремень подтянул винтовку, протёр ветошью ствол, проверил, не прохудилась ли затыкающая его промасленная пакля. Винтовка была самым ценным его достоянием и осталась от отца. Вместе с ней Курт унаследовал четвёрку ездовых лошадей, жеребёнка, двуосную кибитку с горелым пологом, коровёнку и две поросых свиньи. На время его отсутствия хозяйство принял пастор Клюге. Он педантично составил опись, похлопал Курта по плечу и заверил, что в случае его смерти поступит с кибиткой и живностью по законам Божьим, так что Курт может не беспокоиться.

Остаток дня пробирались через раскисшую, вязкую ноябрьскую грязь. К ночи, когда Нце, завершив дневной путь по небосводу, убрался за горизонт, вышли на Ремень. Так называлась единственная на весь мир проезжая дорога, опоясывающая его с востока на запад, непрерывная, широкая, крытая щебнем и галькой. По Ремню катились на восток октябрьские кибитки, тащились сентябрьские повозки, скользили декабрьские сани и февральские волокуши, рыча и взрёвывая, неслись диковинные машины июлитов. По Ремню же шли из осени в лето возы с зерном и возвращались обратно с одеждой, утварью и оружием. Ремень прокладывали, а потом и поддерживали пригодным для передвижения люди весны. По слухам, целое кочевье позднего мая занималось исключительно дорожными работами, так что июниты, а за ними люди июля и августа перемещались по Ремню с комфортом, не трясясь на ухабах и рытвинах подобно жителям осени.

Наутро, едва позавтракав, двинулись дальше на запад и к двум пополудни достигли ноябрьского кладбища. Мартин Бреме скомандовал привал, Штольц и Хайнеке взялись кашеварить, а остальные разбрелись среди крестов, стел и надгробий. Вокруг кладбища покачивалась на ветру густо разросшаяся поросль лапчатых елей, будто исполняли деревья здесь особенный танец покоя. Тишину нарушали только шаги октябритов и редкое, робкое кукование. В декабре, по слухам, верили, что кукушка отсчитывает срок чьей-то жизни. Здесь, однако, считать ей было нечего.

Курт наломал колючих, пахнущих смолой и свежестью веток лапчатой ели и украсил ими могилу Карла и Анны Бауэр, его родителей. Опустился перед отцом с матерью на колени, на память прочитал поминальную. Достал из внутреннего кармана надетой на свитер ветровки тяжёлый, отливающий жёлтым металлический футляр. Это был портсигар – также оставшийся от отца, семейная реликвия Бауэров. Курт откинул крышку, на её внутренней стороне одно под другим были выгравированы имена бывших владельцев. Имя Карла Бауэра стояло последним. Курт криво усмехнулся – необходимости ставить своё имя не было. Детей у Курта нет, кроме него от семьи никого не осталось, завещать портсигар некому.

На дне, аккуратно завёрнутая в тряпицу, лежала сигарета. Курт берёг её именно для такого случая. Большая редкость, сигареты выменивали у июлитов из расчёта две на мешок зерна.

Прикрываясь от ветра полой брезентухи, Курт щёлкнул кремневой зажигалкой, не меньшей редкостью, чем сигарета. Как был, на коленях, прикурил, в десять затяжек добил до фильтра. Затем поднялся, с минуту, склонив голову, постоял молча и, сутулясь, пошёл от могилы прочь. Следующий раз он придёт сюда через год, если, конечно, будет к тому времени жив. На что воля и промысел Божий, как любит поговаривать пастор Клюге.

Курт пересёк октябрьский участок кладбища, сразу за ним начинался июльский. «Джек и Линда Самуэльсон», «Гари и Марша Доу», – считывал надписи с крестов и надгробий Курт. – «Питер Бенджамин Уотершор», «Кеннет, Дэвид и Гэйл Каллаханы».

В который раз он поразился мудрости Божьей. Создатель, разделив род человеческий на двенадцать месяцев, озаботился дать людям каждого из них имена, непохожие на те, что носят в остальных. В октябре Джеков, Питеров и Кеннетов нет – люди осени называют своих детей по-иному. А вот и декабрьский участок, и имена похороненных на нём отличаются и от октябрьских, и от июльских. «Иван Прохоров», «Матвей Николаевич и Светлана Андреевна Довгарь», «Макар, Марья, Ирина и Никита Ильины». Надо же…

Всего кладбищ было двенадцать, по одному на месяц. Это называлось ноябрьским потому, что лежало сейчас в ноябре. Пройдёт месяц, и оно станет декабрьским, ещё через месяц январским. А Отто лежит на февральском, до которого ещё девять месяцев пути.

Наскоро перекусив, заслон двинулся дальше. Леса по обочинам Ремня сменялись полями, те – песчаными выработками и крепями шахт. Зверья видно не было, притихло, чуя человеческий запах, а то и убралось подальше да забилось по берлогам и норам. Лишь изредка чертил вдалеке по полю петли рогатый заяц, взрыкивал где-то в лесу волковатый кабан, да лиловым шариком вспархивала из ветвей зарянка.

К вечеру местность начала повышаться, и на западе ровную до сих пор линию горизонта взбугрили горы. Там мир сужался и превращался в перешеек, с обеих сторон стиснутый грядами прибрежных холмов. И там же, в горловине ущелья, зажатого между северной грядой и южной, перегораживали путь декабритам люди октября, те, которых новому заслону предстояло сменить. И продержаться неделю, позволив октябрьской откочевке уйти по Великому Кругу дальше на восток, не опасаясь набегов зимников на тыловые кибитки.