Вечерний свет - Александр Кушнер

Александр Кушнер

Вечерний свет

«Поэт» — учрежденная в 2005 году Российская национальная премия, которая присуждается за наивысшие достижения в современной поэзии. С инициативой создания этой премии выступило РАО «ЕЭС России», ныне передавшее свои партнерские обязательства фонду «Достоинство». А имя победителя раз в год называют члены Общества поощрения русской поэзии, куда входят все лауреаты прежних лет и девять критиков, историков литературы из Москвы и Петербурга.

Сегодня это крупнейшая не только в России, но и в мире награда, которая вручается за стихи. И члены жюри, мне кажется, осознают свою ответственность перед читающей Россией. Ведь мы отмечаем не яркие дебюты и не новые книги, что вызывают, как правило, разноречивые оценки.

Мы называем только тех поэтов, что уже выдержали испытание временем и стали бесспорными. Указываем на сумму их творческих достижений. Благодарим за значимый вклад в великую русскую поэзию.

И надеемся, что к нашему мнению прислушаются читатели, все, кому по-прежнему дороги и стихи, и отечественная культура.

От автора

Что такое книга новых стихов? Это — ряд стихотворений, обдуманный, выстроенный ряд: стихи не сброшены в кучу, не следуют друг за другом в хронологическом порядке, а составляют некий узор, держатся за руки, находят для себя нужного им соседа. Нужного по какому-то внутреннему сходству или, наоборот, вследствие явной противоположности, по контрасту. Кроме того, в книге стихов, в этом содружестве есть непредумышленная общность: все они написаны за несколько последних лет, в них запечатлены те мысли, чувства, «наблюдения ума» и «заметы сердца», которыми ты жил. А можно сказать еще и так: в них остановлены мгновения, и не только счастливые, но и мрачные, печальные тоже. Но стихи так устроены, что пишущий их в процессе создания стихотворения избавляется от тоски, преодолевает мрак. И эта энергия, этот порыв преодоления «тяжести недоброй», возможно, пригодится и твоему читателю.

За пятьдесят с лишним лет («Первое впечатление» вышло в 1962 году) мною написано много книг, эта — восемнадцатая! Не слишком ли много? Сегодня принято стесняться многописания. Напечатал поэт два стихотворения за год — и его хвалит критика, хвалит, я думаю, потому, что одно стихотворение прочесть легче, чем десять. Стихи читать трудно, да и некогда.

Но Пушкин писал много. К тридцати семи годам создал столько, сколько нам в том возрасте и не снилось! А Лермонтов, а Блок… Вот с них-то и надо брать пример.

А как вспомню Шагала или Моне,Сколько ими написано в тишинеМастерской или где-нибудь на пленэре,Понимаю, куда до них, пылких, мне!Но пример их волнует, по крайней мере,И бодрит, утешительный для меня.Эти скалы, соборы, лицо коня…А Шопен! А Бетховен, свое призваньеДо последнего не покидавший дня,И в беде, — и не стыдно многописанья!

И вот что еще выяснилось с годами: возраст стихам не помеха. А может быть, он даже помогает их писать, не так, как в юности, а по-другому. Лучше ли, хуже — не мне судить, но по-другому, по-новому. Поэт на пенсию не выходит. Семидесятилетний Фет в одном из последних стихотворений воскликнул: «Ах, как пахнуло весной! Это, наверное, ты…» Наверное, это и есть сопротивление злу жизни и ее бедам, сопротивление смерти; стихи утешают нас, возвращают нам желание жить, «чтоб мыслить и страдать».

1

«Хорошо, что ни яхты у нас, ни виллы…»

Хорошо, что ни яхты у нас, ни виллы.Хорошо, что ни Фалька, ни Ренуара.Хорошо, что не мраморные перила.Ни шофера, ни горничной, ни швейцара.Даже автомобиля, спасибо, нету,Цветника под окном, подъездной аллеи.Каково бы нам было оставить этуЖизнь, блаженные прихоти и затеи!

Бубенцами мы на колпаке ФортуныНе гремели, как сказано у Шекспира,Но бывали мы на море ночью луннойИ была в Петербурге у нас квартира,То есть располагались посерединеЕе милостей, а не у пыльных пяток.Гамлет прав: ни ущербности, ни гордыни —Наш удел не из лучших — и всё же сладок.

Я стою, опираясь на спинку стула,Жаль мне комнаты, кресла и этой желтойПепельницы, что вдруг под лучом сверкнула,Даже двери входной и на ней щеколды,А про небо в окне, облака в полетеУж и не говорю, — улететь бы с ними,Растворившись в вечерней их позолоте,Всё отдав, даже комнату, даже имя.

«Кто ты? Что ты? Кто ты? Что ты?..»

И лежу я, околдован…

Кто ты? Что ты? Кто ты? Что ты?Это тикают часы.Философские заботы,Жизни детские азы.

Городского неба розовПолог в сумерках ночных.А исканий и запросовЯ не знаю никаких.

Роковых перерождений,Переломов, катастроф,Вековых нагроможденийУстановок и основ.

Но часы меня смущают,Отмахнуться не дают.Кто ты? Что ты? — повторяют,Кто ты? Что ты? — пристают.

И сижу я, зачарованИх вопроса прямотой.Кто же знает, кто он, что он?Шопенгауэр, Толстой?

Не запнутся, не споткнутся,Им не стыдно, не смешно.Циферблат у них, как блюдце,И во тьме блестит оно.

Я их в комнату другую,Под шумок перенесу:Пусть там тикают впустую, —От тоски себя спасу.

«Я даже ручку дверную люблю…»

Я даже ручку дверную люблю,Медную, желтую, скользкую ручку.Вот обопрусь на нее, надавлю,Что ж говорить про звезду или тучку!

Жест машинальный, когда спохвачусь,Словно на нем себя, быстром, поймаю,Чуден, как будто я сам себе снюсь,Как на земле оказался, не знаю.

Комната, облако, стол и тетрадь,Радости, горести, окна и двери…Смысл? Я не знаю, по правде сказать,Так ли он нужен мне? Я не уверен.

«Эти трое любуются первой ласточкой…»

Эти трое любуются первой ласточкой:Муж с бородкою, юноша и подросток.Это лучше, чем воинский быт палаточный,Даже эпос троянский, такой громоздкий!

Что за чудная ваза краснофигурная!Где суровость, безжалостность и свирепость?Солнце чудится, видится даль лазурная.Вообще это лирика, а не эпос!

И каким же сиянием вся пропитана,И какую простую несет идею!И как будто она на меня рассчитана,Что когда-нибудь я залюбуюсь ею.

«Душа — элизиум теней и хочет быть звездой…»

Душа — элизиум теней и хочет быть звездой,Но звезды знают ли о ней в ее тоске земной?Они горят мильоны лет, быть может, потому,Что о душе и речи нет у спрятанных во тьму.

Но, может быть, во тьме ночной, в сиянье неземномЗвезда б хотела быть душой, омытой летним днем,И в хладной вечности своей, среди надмирной тьмы,Раскрыв объятья для теней, быть смертною, как мы.

«Утром тихо, чтобы спящую…»

Утром тихо, чтобы спящуюМне тебя не разбудить,Я встаю и дверь скрипящуюПробую уговоритьОбойтись без скрипа лишнего,И на цыпочках, как вор,Может быть, смеша Всевышнего,Выбираюсь в коридор.

Есть в моем печальном опытеЗнанье горестное. Вот,Так и есть: в соседней комнатеНа столе записка ждет:«Провела полночи с книжкою,Не могла никак уснуть.Постарайся утром мышкоюБыть. Не звякни чем-нибудь».

Спи, не звякну. Все движенияОтработаны, шаги,Как церковное служение,Не забыты пустяки,Всё обдумано и взвешено,Не должно ничто упасть.Спи. К любви печаль подмешена,Страх, а думают, что страсть.

«Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад…»

Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад.Мы на кухне сидим, а в Чегеме шумит водопад,Мы на службу идем, а в Чегеме шумит водопад,Мы гуляем вдвоем, а в Чегеме шумит водопад.

Распиваем вино, а в Чегеме шумит водопад.Открываем окно, а в Чегеме шумит водопад.Мы читаем стихи, а в Чегеме шумит водопад.Мы заходим в архив, а в Чегеме шумит водопад.

Нас, понурых, с колен, а в Чегеме шумит водопад,Поднимает Шопен, а в Чегеме шумит водопад.Жизнь с собой не забрать, и чему я особенно рад, —Буду я умирать, а в Чегеме шумит водопад!

«Мои друзья, их было много…»